Антонина лежала, стараясь вспомнить те несколько случавшихся с ней озарений. Пыталась понять, чем они были, что озарялось в них.
Детские годы, удивительные, драгоценные, ни с чем не сравнимые. Их никто другой не поймет. О них никому не расскажешь. Сахалин. Пограничная застава отца. Ее детство, синее, зеленое, белое, среди моря, трав, облаков.
Стальная вышка, обращенная к водам, с тонким блеском бинокля, отразившего огромный выпуклый свет океана. Медленный темный корабль, отпечатки тихого ветра, бесцветная даль, где свечение неба переходит в сияние вод. Отец, начальник заставы, появлялся дома внезапно, среди ночи и дня, приносил с собой запахи бензина и гари, брезентовую, отекавшую ливнем накидку, сырой, полный снега полушубок, звуки и запахи острова, по которому двигался с неутомимыми, в пятнистых одеждах, людьми. Они удалялись, уменьшались, превращались в малые точки на песчаной косе, и она смотрела им вслед, в слепящий, их поглотивший разлив. То возникали верхом на мокрых коричневых лошадях, с туго набитыми тюками, перебредали ручей, и там, где они только что были, качались огромные лопухи, сшибались с треском слюдяные стрекозы. То на стрельбище бежали и падали, окутывались дымом и грохотом, и потом в траве, на смятых стеблях, она находила желтые россыпи гильз. Отец был неотделим от океана, от гор, от туманного неба, в котором низко и яростно пролетал самолет.
Мать всегда в ожидании, всегда в беспокойстве, в неясной тревоге, хотя отец здесь, рядом, видна из окошка дома казарма, видно стрельбище, видны выполняющие упражнения солдаты. Тревога матери пропадала только тогда, когда втроем в отцовский отпуск улетали к бабушке, в теплый, белый, степной городок. И там, у себя на родине, мать успокаивалась, расцветала, становилась крупнее и краше. Начинала грустить и заботиться, когда отпуск приближался к концу и надо было возвращаться на остров, в его туманы, тревоги, выстрелы.
на песчаное приграничное побережье. И не раз мать тихо тосковала и плакала, следя за малыми, исчезающими на отмели точками.
Она росла в одиночестве, без подруг, среди солдат, среди могучей природы, из которой глядело на нее множество глаз, звучало множество голосов, тянулось множество стеблей и соцветий. Она чувствовала, как в ней собираются эти голоса и звучания, копится излучение вод и небес для какого-то неясного, ей предстоящего чуда. И вот горбуша пришла к берегам. Горбуша входит в пресные мелкие речки. Движется вверх на горы, переполненная икрой и молокой. Она следит за горбушей, идет вслед за рыбой в горы.
Океан волнуется, взбухает, звучит рыбьими шлепками, в треугольных режущих кромках, в скользких островерхих хвостах. То поведет их всех разом в спираль, в клубок, и косяк начинает кружить, наматываться на невидимую ось, уплотняясь в ядро, взрываясь, выдавливая из центра толстых глазастых рыбин. Она в сапожках идет по песку. Чувствует близкую творящую глубину океана, создавшего этих бессчетных одинаковых рыбин, пригнавшего их из пучины, толкающего на зеленые кручи.
«А меня кто создал? — бьется в ней мучительный и сладкий вопрос. — Кто пустил по этому берегу среди рыб, приливов, бьющих из неба лучей? Кто меня создал, зачем?»
Стрекот и стук мотора. Военный вездеход, рубя гусеницами воду, приближается, догоняет ее. Продвигается в мелкой воде по твердому каменистому дну. Гонит перед собой прозрачный бурун, блещет зубчатой сталью. Рыбины, длинные, белобрюхие, вырываются из-под гусениц, изгибают хвосты, плюхают в разные стороны Вездеход пробирается сквозь косякн, прорезает толпища рыб, вздымает живые ртутные взрывы. Пограничник в кабине осторожно, упорно ведет машину, вглядываясь в красные, облепившие камни водоросли, в стремительные тени метущихся рыбин. А в ней изумление, боль — две силы, два движения — рыб и железной машины, не ведают друг о друге, стремятся каждая к своей, ускользающей от понимания цели.
«А куда я иду? — присутствует в ней бессловно. — Мой путь куда? Кто меня заметит в пути?»
Устье маленькой речки. Пресный, сбегающий с гор поток касается океана, вливается в океанский рассол. И там, где встречаются две воды, — рыбья толчея, хлюп, шелест. Рыбины, длинные, как ножи, вонзаются в устье, сталкиваются друг с другом боками. Стремятся на запах, на цвет, на прохладу бегущего с гор течения. И она, вглядываясь в гибкие, мускулистые, оперенные спины рыб, захвачена этой упорной и страстной волей, толкающей из океана все новых и новых рыбин. Ей хочется узнать, на что направлена эта воля, пойти вслед за рыбой, за холодными бело-голубыми телами, в каждом из которых невидимая, спрятанная цель.
«А моя в чем цель? Меня кто ведет?»
Чайки на мокром песке. Большие, серые, с крепкими оранжевыми перепонками, с длинным костистым клювом. Отяжелели, объелись рыбой, испачкали, испятнали пометом траву. Не в силах подняться при ее приближении. Лишь зло мерцая глазами, смотрят на нее, топчутся у воды. То одна, то другая бьет проплывающих рыбин в голову, выклевывает, выдирает глаза. Проглатывает, дергая горлом. Горбуша с выклеванными глазами продолжает плыть. Тянутся из окровавленных дыр красноватые вялые нити. Слепая, с выдранными глазами, продолжает свое скольжение.
А в ней — ужас, боль. В ее глазницах мгновенная слепота, словно ей достался страшный удар. Словно в кровавых слезах несет свои раны, забивает их илом, песком.
Японский каменный лев, заросший стеблями. Гранитное изваяние, оставшееся от чужого народа, побывавшего на этих синих разливах. Зарастает травой, погружается в землю Остров затягивает его, погребает. Два рыбака копошатся у речки. В робах, в резиновых сапогах. Эмалированные тазы стоят у самой воды. Рыбаки выхватывают из потока грохочущих, трепещущих рыбин. Хватают за жабры. Тонко, остро бьют ножом в белые, взбухшие животы. И из рыбин, из рассеченных, обвисших, с загнутыми хвостами тел плещет красная, в прозрачной пленке икра. Лезвие — рыбье чрево. Длинный язык икры. Шлепает в эмалированный таз. где пламенеет, искрится в бесчисленных крохотных солнцах икра. Пустая, еще живая рыбина летит в траву, вяло колотит головой, загибает мучительно хвост.
Что за мука, что за беда, что за острая разящая сталь на берегу безымянной речки? Сквозь эту разящую сталь пробиваются вверх горбуши. И она, отворачиваясь от белого дышащего брюха, от полоснувшего лезвия, от растопыренных плавников, быстро, скоро идет.
«И я, и я как горбуша!..»
Речка журчит в мелком русле, разливается на протоки, скрывается в тенистых зарослях. Лопухи, как огромные жестяные подносы. Заслоняют солнце, слабо колеблются. Рыбы рывками, одолевая подъем, проскакивают солнечные места, вплывают в тень, останавливаются, отдыхают. Держатся па месте, сцепившись плавниками, поддерживают друг друга, изгибаясь в потоке. Она наклоняется, протягивает руку, хочет тронуть темные рыбьи спины. Но рыбины, пугаясь ее, обдавая водой и слизью, веером уходят вперед. Рвутся наверх сквозь перекаты. Ей жаль, что она напугала рыб, не дала отдохнуть. По камням, по уступам, одолевая притяжение земли, протачивая русло, идут ввысь горбуши, в гору, к белому застывшему облаку.
«Неужели там, в облаке, цель рыбы? Облако, полное рыб?..»
Нащупала у корня скользкое холодное тело. Схватила цепко. Вырвала из воды длинную, изогнутую, осыпающую брызги и блеск горбушу. Литое влажное тулово. Пятнистая рябь на боках. Сияющая с лиловым отливом спина. Золотые с черными кругами глаза. Алая подкладка жабер. Приблизила к лицу рыбью морду. Запах океана, свежести, холода. Смотрят друг на друга под солнцем среди блестящей воды и травы. Осторожно отпустила обратно. Рыба скользнула из рук и ушла. Расстались, чтоб больше никогда не увидеться, во веки веков, две жизни, человечья и рыбья, живущие на земле в одночасье.
Она пробиралась вверх по реке. То путалась в зарослях, цеплялась за суки и колючки. То тонула в топких болотцах, перебредала протоки. И везде была рыба, пульсировала, мелькала, пробивала комья травы. Запрыгивала на водопады. Ползла по камням. Отталкивалась хвостами и плавниками от мелкого дна. Было душно, солнечно. Пахло травами, едкой пыльцой, рыбьей слизью. Горы пахли рыбой, цветы пахли рыбой.
Ее душа напряглась. Ее мысли — об отце, о матери, о себе самой — были неясны, мгновенны. Ей было сладко. Что-то страшило и мучило. Казалось, там, на горе, у мягкого белого облака, кто-то невидимо ее поджидает. Она — в его власти. Он, упрятанный в белый туман, влечет, призывает ее. Проводит сквозь упрямое, слепое стремление, гонит их ввысь. Она и рыба в едином потоке идут на единый зов.
Заросли кончились. Луг в голубых цветах. Проблеск текущей воды. Колыхание цветов. Брызнуло солнце. Пронесло ком тумана. Открылось море. И в ней внезапный восторг, нежность, любовь к морю, к цветам, к белой гриве тумана. Такое стремление понять, услышать, обнять эти дали, полететь, стать воздухом, светом, туманом. В ответ на это стремление брызнули из неба лучи, из синих мокрых цветов вырвались яркие рыбины, застыли в фонтанах воды, замерли на мгновенье, окруженные брызгами. И то ли обморок, то ли прозрение: вся ее жизнь до последней черты и дальше, в чудной бесконечной дали, открылась ей, и она стала владычицей мира, окружая его своей нежностью и любовью.
