Позднее, в другие годы, подобного с ней не случалось. Не было озарений. Она забывала о них. Забывала о том, что виделось. Лишь помнила жгучее, мучительное ощущение света, надеясь на повторение.
Повторений не было. Ни позже у бабушки в маленьком городке, куда они переехали с матерью. Ни в Москве, где она побывала одна, без отца, — искала его среди московской толпы, пугалась случайного совпадения. Ни во время первой несчастной любви, в которой было много горького, больного, и хотелось умереть той зимой, кинуться на ночные морозные рельсы с далеким багровым огнем семафора, с приближающимися железными стуками. Не было и здесь, в Бродах, на стройке, куда приехала случайно, почти наугад, чтобы укрыться от своей беды, да так и осталась, не в школе, а в конторе строительства. И стали уже забываться те мгновения, в которых открывалось ей огромное моментальное знание о жизни, о смерти, о грозном, бесконечном, не имеющем окончания мире. Это знание распахивалось на доли секунды и потом закрывалось, оставляя по себе чувство закрывшихся, сомкнувшихся плотно небес, заслоненной тайны, к которой на миг ее допустили.
И вот, после многих лет, оно повторилось. Там, на дороге, среди елок и звезд, когда шла рядом с Фотиевым, задыхаясь, боясь отстать, и он ее согревал, целовал ее руки, — вдруг опять разорвались покровы, и сверкнуло молниеносно и чудно. То ли чье-то лицо, то ли чье-то громогласное слово.
И она лежала теперь, слушала свое дыхание, свое стучащее сердце. Пыталась понять, что оно было. Пыталась вспомнить лицо, расслышать громогласное слово.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава четырнадцатая
Рост и развитие станции как деление огромных медлительных клеток. Сотворяются из бетона и стали, драгоценных бесчисленных сплавов. Оживают, обретают дыхание, обмениваются со средой веществом и энергией. С раскаленной сердцевиной реактора, в потоках воды и пара, с непрерывной пульсирующей мощью извергаемого вовне электричества.
Журналист Тумаков, приехавший на строительство станции, чувствовал ее закон и развитие, здесь, на топких суглинках, как загадочное, непомерное накопление земных энергий. Создание гигантского источника мощи, врезанного в корпус планеты, толкающего ее к неведомой, скрытой от понимания цели. Здесь, среди стожков и проселков, обезлюдевших пустых деревенек, закладывалась цивилизация двадцать первого века, грозная, смутно прозреваемая, сулящая то ли расцвет и цветение, то ли последний взрыв и крушение. Молодые, обвешанные цепями монтажники, солдаты-строители, стучащие в лед сапогами, девчонки-штукатурщицы в кляксах и брызгах известки, водители ребристых «БелАЗов» в промасленных спецовках — все они, о том не задумываясь, строили громадный ковчег для грядущего плавания, для будущего, не рожденного еще экипажа. Станция представлялась Тумакову моделью цивилизации, государства и общества, со всеми заключенными в нее противоречиями.
Журналист был немолод, не слишком удачлив. Его расцвет и известность пришлись на другое время, когда в публикациях ценились пафос, энергия, умение выразить размах созидания, найти характеры крупные, цельные, идеи конструктивные, творческие. Ему это удавалось когда-то. Но затем пришло утомление, перо утратило живость, и он постепенно стал уступать молодым, их неутомимой погоне, их свежему резкому восприятию, их едкому скептицизму. Скептицизм, отрицание начинали цениться все больше, и он, с его склонностью к философии, к романтической экспрессии, стал выглядеть в своей среде старомодным, почти ненужным. Подвергался нареканиям газетных коллег и редакторов. Здесь, на станции, он должен был собрать заведомо критический материал, жестко и резко напомнить об уроках Чернобыля, вскрыть недостатки управления, упущения в социальной сфере. Он выполнял задание, исследовал стройку, копил негативный, обильно поступавший материал. Но был неприятен себе. Его влекло другое — восхищала громадность человеческого замысла, сама инженерная возможность его воплотить. «Атомная станция — образ ноосферы» — вот о чем бы он хотел написать. Но от него ожидали другое. «Чернуху» — вот что от него ожидали.
Хмурый, недовольный собой и уже недовольный строительством, углядев в нем массу огрехов, Тумаков явился на штаб, где впервые услышал о «Векторе».
Он сидел рядом с Горностаевым, разглядывал развешанные по стенам, непонятные ему «экраны». Смотрел, как начальники служб шелестят бланками, вычитывая из них информацию о произведенных и сорванных работах. Слушал, как начальник строительства Дронов, подымая то одного, то другого, выявляет, выстраивает сложившийся на сегодняшний день образ стройки, ее возводимый, еще не сомкнувшийся шаткий купол, многомерное, с разных направлений движение, стремящееся сомкнуться в ключевом завершающем камне.
Журналист повидал на веку множество планерок и штабов, их неразбериху, затянутость, их сложное, из лукавства, бестолковщины и надрыва, действо, в котором тонули благие усилия, захлебывалось управление, и стройка являла вид грозной, слепой громады с уродливыми вздутиями и провалами, с оползнями и проломами. Журналиста страшила эта геология стройки, грозившая землетрясениями и обвалами. Поэтому он был изумлен прозрачностью и понятностью, возникавшими на этом штабе. Доклады делались грамотно, быстро, точно. Разночтения и разногласия устранялись мгновенно. Становился виден виновник срыва, становились видны причины неудач и ошибок. Начальнику стройки Дронову оставалось вводить поправки, корректировать сигнал управления, исправлять крен в работах.
Тумаков это видел и изумлялся. Сравнивал свое ощущение с пребыванием в чистой, хрустально-белой рубке атомного ледокола, когда легким, едва заметным поворотом штурвала разворачивалась вся чудовищная махина, дробила дымящиеся льды океана. Тумаков не удержался, поделился своим ощущением с Горностаевым.
— Я не хотел вам говорить об этом первый. Не хотел навязывать представление, — соглашался Горностаев, доверительно касаясь руки журналиста. — Не сомневаюсь, вы с вашим опытом сами все разглядите. Действительно, недостатков уйма! Наши общие беды видны в Бродах, быть может, еще отчетливей. И мы не скрываем от вас ничего, весь наш хаос. Но «Вектор», который вы здесь наблюдаете, управленческий метод, который мы у себя внедряем, позволит выявить этот хаос, объективно высветить картину хаоса! А значит, открывается возможность бороться с ним! Мы не многим можем похвастаться. Не сомневаюсь, после Чернобыля ваш материал из Бродов будет критическим. Но «Вектор» нам вселяет надежду. «Вектор» расшифровывается как «Века торжество» — таков оптимистический смысл аббревиатуры. Хочу, чтобы вы, хотя бы отчасти, его разделили.
Журналист кивал. Чувствовал, как тонко, деликатно воздействует на него Горностаев. И это воздействие не было ему в тягость. Он был готов с ним считаться. Картина штаба не внушала скептицизма, а, напротив, обнадеживала. Не давала пищу «чернухе». И мысль о ноосфере, о возможности разумно, во благо земле и людям, управлять глобальными процессами, — эта любимая и давнишняя мысль опять посетила Тумакова.
Недавно он был на ядерном полигоне под Семипалатинском, в момент термоядерного взрыва, прекратившего мораторий на испытания. Был свидетелем, как сокрушилась попытка достичь договора, свернуть спираль военной гонки. Воспринял это трагично. Сейчас, на этой атомной станции, вновь подумал о возможности управлять мировыми конфликтами, сводить их на нет.
— Вы сказали — «Века торжество»? Как знать, может, и впрямь здесь таится открытие…
Он привык к планеркам, на которых царили недоброжелательность и вражда, едкие наскоки и схватки, вспышки обиды и гнева. Это нервное плотное поле тревоги и недоверия было непроницаемо для команд управления. Команды гасились и вязли, отторгались, не погружались в уязвленное, травмированное людское сознание. Управление выливалось в борьбу, в изнурительное для обеих сторон давление, выливалось в бессилие. Всего этого здесь не замечал Тумаков. Штаб проходил спокойно, динамично, иногда почти весело. Люди докладывали бодро. Чутко, с интересом и доброжелательностью слушали доклады других. Искренне огорчались своим и чужим неудачам. Не язвили над неудачником, стремились его подбодрить. Было такое чувство, что все эти люди, молодые и пожилые, с разным жизненным опытом, с различными индивидуальными целями, соединились в единой заботе, в общем дыхании, в общем разумно и справедливо распределенном труде и ответственности. Это поражало журналиста. Он искал и не мог найти тому объяснения.
Как раз разбирались причины срыва дневного задания, допущенного начальником управления Цыганковым. Тучный, огорченный, с измученными бегающими глазами, он оправдывался нехваткой стальных изделий, задержанных заводом-поставщиком, отсутствием бетона из-за остановки карьера, откуда доставляли на стройку щебень. И хотя упущения были серьезны, ставили под угрозу работу других подразделений, Дронов не повышал голоса, старался не задеть самолюбие Цыганкова. А штаб даже ему сочувствовал. Кто-то в шутку просил помиловать Цыганкова, у него-де сегодня рождение, он — именинник, и не надо портить ему настроение перед праздничным семейным столом.
