вы правы. — и она поспешно скрылась.
А я зачем-то развернула этот плотный клочок бумаги. Знала же от кого столько вызывающе шикарный букет.
Поздравляю с прибавлением! Здоровья малышу и его прекрасной и милой мамочке!
Озан.
"Прекрасной"! "Милой"? Пфф!
Но не успела я толком возмутиться, как акушерка снова появилась на пороге, неловко теребя рукав халата и нерешительно потаптывая светло-серый кафель.
— Злата ханым, к Вам посетительница…
— Посетительница? Может, быть у девушки проблемы с английским? Ко мне мог прийти только один человек — мой отец. Но вряд ли он успел бы так быстро прилететь из Штатов. Не-ет… — Может быть, вы хотели сказать "посетитель", Ясмин?
— Нет, ханым, женщина говорит, чо она Ваша мать.
Внутри меня всё заклокотало. Зажгло, словно ошпаренное расплавленным железом.
— Пусть уходит. — сцепив зубы распорядилась я. — И попросите охрану, чтобы больше не впускали эту женщину внутрь здания.
— Хорошо, ханым.
Интересно, сколько Озан им доплатил? Слушаются бесприкословно. Даже не пытаются спорить.
Мой гнев, приправленный гостями ненависти и боли, кипел через край. Но убавлять огонь я не собиралась. Теперь, когда я сама стала мамой, моя враждебность по отношению к Алле умножилась на два. А когда я смотрела на мою крохотную дочку, сладко посапывающую во сне — она увеличивалась в сотни раз, в тысячи раз.
Пока я не представляла, что смогу хоть когда-нибудь даже заговорить с этой женщиной. Или просто находиться в одной комнате. А, уж тем более, простить.
* * *
— Папочка! Мы вернулись! Ты дома? — как обычно, жизнерадостно крикнула я с порога.
— Дома, — отозвался отец.
Жаль, что не папа Милы, а мой.
— Дочка, ну почему ты не предупредила, что вас выписывают? Я бы приехал…
— Не волнуйся, папуль! Мы и сами прекрасно добрались. И потом, нас выписали бы только завтра. Мы просто сбежали.
— Сбежали? — слегка нахмурился отец, но не сдержался и ослепительно просил, — Ох, теперь у меня две хулиганки! И кто из вас большая, узнать бы заранее!
— Узнаешь, дедуля, скоро узнаешь!
— Ну дай я её поддержу, — потянулся отец к маленькому белому свёрточку в моих руках.
— Подожди, дедуль, сначала мы пойдём к папочке… Да, дочка?
Отец проводил меня до спальни и выпустил внутрь, предпочитая остаться снаружи и не мешать.
Я потихоньку подкралась к Виталику, чмокнула любимого в висок и, подоткнув наш сладкий кулёчек под бок, прилегла с другой стороны.
— Виталенька… Папа… Ты слышишь меня, любимый? Ты стал папой… — я гладила пальчиками его, когда-то такие сильные руки и продолжала говорить, говорить… Все эти месяцы я надеялась, что он меня слышит или, по крайней мере, чувствует. И теперь, после двухдневного перерыва, я хотела наверстать упущенное, — Медвежонок, ты только посмотри, какая у нас красивая крошка. Наша Мила. Тебе нравится имя нашей девочки, любимый? Мила Витальевна. Красиво, правда? Ну что же ты молчишь, мой хороший? Мы очень по тебе соскучились! Просыпайся скорее…
Слёзы лились и лились, топя меня в этом бесконечном океане горя и отчаяния. И, наверное, выплакав всё до последней слезинки, я провалилась в глубокий сон без сновидений.
Очнулась я только на закате. И, чувствуя вину перед ждущим знакомства с внучкой дедом, отправилась на его поиски.
Не найдя отца в доме, я, кое-как, не знаю, правильно или нет, разместила Милу в слинге и побрела на пляж.
Папа, прямо в дорогих льняных брюках сидел на ванильно-белом песке и ковырял почву коротким и острым куском коры. Ссутулившийся. Словно, всё это время, как Атлант, держал на своих плечах непомерный груз, а теперь сбросил и расслабился. Нет, всё же не сбросил. Он, будто, прогнулся под его гнетущим весом.
— Пап?
— Иди сюда, милая. — тихо отозвался он. И этот сдавленный голос мне совсем не понравился. Сердце защемило нехорошим предчувствием и ощущением приближающейся катастрофы. Хотя, куда ещё хуже?
— Пап, что случилось? — меня начало потрясывать.
— Дай мне, Милу, родная.
— Па-ап? Ты можешь мне сказать, что происходит? — сердце пустилось гепардом, преследующим добычу. Хотя, добычей ощущала сейчас себя я. Нагоняемой горем и… Смертью…
— Присядь, — отец ловко подхватил малышку в свои объятия и, наконец, заговорил, — Виталик… Он умирает, дочка.
— Что за чушь, пап? Врачи говорят, что он стабилен, ты же знаешь! — запротестовала я.
— Был стабилен, милая. Теперь нет…
— Ну! Говори! Что ещё им не так? Они уже замучили его анализами и постоянным диагностированием! — вскочила я и нервно замельтешила влево-вправо, поднимая ногами тучки песка.
— У него опухоль мозга. Скорее всего, доброкачественная, но… Она мешает нормальному притоку крови и пагубно влияет на его и так измученный мозг.
— И почему я узнаю об этом последняя, а? — мой собственный мозг, видимо, включил какую-то волшебную защитную функцию, мешающую сознанию воспринимать эту ужасную информацию. Просто, решил повозмущаться, чтобы окончательно не свихнуться от горя.
— Ему осталось не больше месяца, Злата. — голос отца задрожал и я, впервые в жизни, увидела в его глазах слёзы.
— Пап… Ну… дол-жен же… быть вых-од! Какой-то шанс… На спасение! — я рухнула на песок и уже захлёбывалась в рыданиях. Смахивала слёзы ледяными, несмотря на жару, ладонями. Совсем не чувствуя песка, попадающего с рук на губы и в глаза.
— Есть. Но он не больше трёх-пяти процентов, как говорят врачи. — сквозь стиснутые челюсти, горько отозвался отец.
— Что для этого нужно? — я готова была отдать всё, что угодно. Хоть душу. И не только за пять процентов, но даже за один! Даже за тысячную долю процента, чёрт возьми! Лишь бы только его спасти!
— Операция по трепанации черепа.
— О, Боже! — я протяжно выдохнула, стараясь проморгать слёзы. Толку-то от них сейчас? — И-и-и? Ну, говори, пап!
— Такую сложную операцию могут провести только в Израиле, дочка. Но, даже, если всё пройдёт нормально, шансы на благоприятный исход не больше пяти…
— Я это слышала, папа! — рявкнула я, не желая снова окунуться в ужас этих прогнозов. — Так в чём проблема?
