Денниса отправили с обычным, рутинным заданием: проверить, функционирует ли почтовый ящик и не скомпрометирован ли он. Работа отняла две недели. Две недели в холодном городе, две недели — по средам и пятницам — наблюдений за пареньком из посольства, две недели без приличного обеда и достойного вина. Потом доклад в посольстве лично резиденту. Что он видел? Трижды видел мужчину в машине, пользовавшегося одной и той же зажигалкой, металлической «зиппо». Дважды видел женщину, которая в первый раз была блондинкой, а во второй брюнеткой, в одних и тех же сапогах с металлическими пряжками.
Деннис рассказал резиденту обо всем, что видел, а потом дал свое заключение: ФСБ, наследница КГБ, идентифицировала закладку и держит почтовый ящик под наблюдением. С этим мнением и осознанием того, что исполнил роль вестника, принесшего плохую новость, он и улетел домой. Через месяц или чуть больше в газете появилось сообщение о задержанном и обвиненном в измене русском, а также о том, что двое британцев, шеф резидентуры и какой-то парнишка, состоящий в штате посольства, обвинены в шпионской деятельности, которую вели под прикрытием дипломатической работы. Ему не поверили. А вот мистер Лоусон ему бы поверил.
Да, Деннис высоко ценил профессионализм бывших кагэбэшников. И то, что он их не видел, не означало, что их здесь нет.
Да, Лоусон бы поверил ему, но скорее всего сказал бы, что ставки слишком высоки, чтобы отзывать оперативников. С шефом никогда ничего не знаешь наперед, но по крайней мере он бы поверил Деннису.
Покружив по улочкам и еще раз пройдя по площади, он пустился в обратный путь, прикидывая, где могут быть сейчас Вайсберг и Кэррик и введена ли в действие по крайней мере часть «коробочки». Впрочем, больших надежд на нее он не питал. Одно дело — вести наблюдение за каким-нибудь джихадистом в Лондоне и иметь в своем распоряжении пару автомобилей, мотоцикл и дюжину, как их называли, «топтунов», которые держали бы цель в «коробке», и совсем другое, когда ресурсы ограничены. Деннис прибавил шагу — идти быстрее он не хотел, но и сдерживаться больше не мог. Ситуация складывалась отвратительная — ни он, ни Эдриан не имели возможности вести визуальное наблюдение, и это не просто раздражало, а бесило.
В стороне осталась шумная свадебная компания — мужчины в своих лучших костюмах, женщины в нарядных платьях. Они заполнили едва ли не всю маленькую площадь, окружив засыпанную опилками клумбу с розовыми кустиками и еще нераскрывшимися бутонами. На опилках лежали принесенные молодыми людьми букеты в ярких упаковках. Здесь начиналась новая жизнь, здесь рождались надежды и расцветал оптимизм. Оказывается, в мире — черт бы его побрал — есть еще и хорошие новости.
В ухе пискнуло.
— Контроль. Я на месте. На стене, к западу от Барбакана. Наблюдаю цель. Ч-Один, прием.
Он резко выдохнул. Колени вдруг стали словно ватные. Голос прозвучал уверенно, четко. Ему бы порадоваться — адреналин, погоня и все такое, — но радости не было. Только прошедшее волной облегчение — наконец-то есть прямое наблюдение. Но долго ли еще продолжится игра?
* * *
Его разбудил пес, лежавший на своем обычном месте, у печи, возле двери. Он поднял голову, навострил уши и громко залаял. Потом вытянул передние лапы, выпустил когти и поскреб дверь. Лай сменился угрожающим, глубоким, идущим из нутра рыком.
Тадеуш прислушался и, услышав машину, которая и разбудила собаку пол минуты назад, поднялся со стула. Два дня во рту не было ни крошки, и теперь его качнуло, так что пришлось опереться на стол. Сумерки спустились рано и принесли с собой дождь, а света в домике тоже не было. Ни чая, ни кофе он не пил — только воду. Мотор тарахтел все ближе. Похоже, за рулем сидел человек основательный и осторожный, избегавший залитых дождем колдобин и рытвин и старавшийся объезжать их по обочине.
Луч фар скользнул по окну у запертой надежно двери, и пес снова подал голос.
Тадеуш медленно, держась поближе к стене и избегая света фар, двинулся к окну Подъехав ближе, машина повернула. Свет ушел в сторону. Он шагнул к столу, взял в руки дробовик. Проверил, переломив стволы на колене. Оба были заряжены. Тадеуш снова занял позицию у окна.
Машина остановилась. Фары погасли. Его обступила темнота.
Застонала, открываясь, потом хлопнула дверь. Скрип шагов по мокрой земле — кто-то шел к двери. Палец сам лег на спусковой крючок. Пес затих, но прижался к его ноге и хрипло дышал, напряженный, готовый прыгнуть, если дверь начнут ломать. Тадеуш всегда знал, что рано или поздно они придут. Придут под покровом тьмы. Придут за ним. Наложенное проклятие требовало мщения, и это означало, что однажды за ним придут.
В дверь постучали. Не агрессивно, не сильно — осторожно. Страх, сидевший в нем с того времени, как в лесу появился человек, наблюдавший за его домом, немного отпустил. Стук повторился. Он остался на месте, а пес негромко зашипел, но не залаял.
Потом — голос:
— Тадеуш… Ты здесь, Тадеуш?
Он не ответил, но опустил ружье.
Голос прозвучал немного нервно.
— Тадеуш? Ты ведь там, за дверью. Это я, отец Ежи. Пожалуйста, ответь, если ты там.
Священник, конечно, слышал собаку. Он шагнул к столу и положил дробовик на старую газету.
— Ты же дома, Тадеуш. Открой. Впусти меня.
Он вернулся к двери, отодвинул засов, повернул ключ и шепнул что-то на ухо псу, который улегся на прежнее место у плиты. Тадеуш открыл дверь и увидел едва заметно проступающий в темноте силуэт. Священник чиркнул спичкой и поднял руку В другой руке он держал тяжелый с виду пакет.
— Ты здоров, Тадеуш? Почему без света? Болен?
Хозяин отступил, скрутил полоску газеты, сунул в печь. Уголья еще не остыли, и бумага схватилась сразу. Он поднес ее к масляной лампе. Гость огляделся, и Тадеуш заметил, как скривилось его лицо, как дернулся нос, дрогнули губы.
— Нельзя так жить, — качая головой, сказал священник. — В грязи, с этой вонью, без света. Нельзя. И не нужно.
Отец Ежи посмотрел на раковину, в которой лежала грязная посуда двухдневной давности. Столько дней он ничего не ел.
— Дома есть хоть какая-то пища?
Тадеуш покачал головой и подумал, что свет лампы выдает его стыд.
— Можешь сварить кофе?
Он развел руками, показывая, что в доме нет даже этого.
Священник вытер табурет и сел. Повернулся к столу, аккуратно повернул ружье — так, чтобы стволы смотрели в окно, — и поставил на колени пакет. Лицо у него было бодрое, обветренное, щеки блестели чистотой. Из кармана пальто гость извлек бумажный пакетик с двумя печеньицами и протянул их собаке. Пес, живо поднявшись с места, тут же слопал их и положил голову на колени заботливому незнакомцу.
— Ты долго не приходил, Тадеуш. Не привез обещанные дрова. Честно говоря, дров осталось совсем мало, и в следующее воскресенье мы сожжем последние. Есть такая пословица: Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Это, конечно, шутка, потому что ты не гора, а я не Магомет. Просто подумал, что ты заболел, что не смог нарубить и наколоть дров, вот и решил навестить.
Что ответить? Он не знал. А потому ничего не ответил и только опустил голову. Священник погладил пса по холке.
— Я попросил Магду узнать, бывал ли ты в магазине, и она подтвердила, что ты и там не появлялся. Вот почему я и укрепился в мысли, что тебе нездоровится и что ты голодаешь. Это все Магда собрала.
Священник открыл пакет. На картонном подносе лежал завернутый в фольгу пирог. Тадеуш Комиски склонил голову в знак благодарности.
— Теперь я вижу, что ты не болен. По крайней мере не телом. Думал, с тобой что-то случилось — поранился, упал или сильно простудился. Но вот смотрю я на тебя, вижу, как ты прячешься в темноте, держишь ружье под рукой, и одолевает меня печаль. Я священник, и ты не обязан отвечать мне, но… Скажи, ты сделал что-то плохое? Почему ты прячешься от мира?
Он никак не мог отвести взгляд от пирога, приготовленного Магдой, домоправительницей отца Ежи, который между тем отправил в пасть изголодавшейся собаки еще одну печеньицу.
— Ты совершил какое-то преступление? Обидел кого-то? Взял чужое? Признание очищает. Ты ничего не хочешь мне рассказать?
Тадеуш облизал пересохшие губы. Из леса донесся глухой крик совы. Он не ответил.
— Прежде чем отправляться сюда, я навел кое-какие справки и попросил сделать то же Магду. Деревенские считают тебя странным, не таким, как они, но никто не сказал, что ты сделал что-то плохое, обманул кого-то или причинил кому-то боль. Тем не менее ты напуган и держишь наготове оружие. Вот я и спрашиваю себя: почему немолодой уже человек, живущий в лесу, в доме, где родился, держится особняком? От кого ему защищаться? Кого бояться? Я еще молод, всего лишь семь лет назад закончил краковскую семинарию, и плохо разбираюсь в людях. Но я знаю, что исповедь очищает, и вижу, что на тебе лежит какая-то вина.
