Пора с этим кончать. Лоусон вышел из салона, зная, что Дэвис последует за ним. Сделав несколько шагов в направлении Королевского дворца — весьма неплохо, кстати, отреставрированного, — он услышал, как за спиной хлопнула дверца.
— Можно вас на минутку, мистер Лоусон?
— Если что-то важное, время найдется всегда.
Дэвис встал перед, заслонив собой вид на дворец, бывший некогда домом короля Станислава-Августа. Неподалеку высилась конная статуя короля Сигизмунда III. Лоусон был здесь с Клипером Ридом.
— Мистер Лоусон, я хочу выразить протест и несогласие с вашими методами.
— Вот как? Интересно.
Когда-то, лет тридцать с хвостиком, он стоял здесь с Клипером, ныне торговцем запчастями к тракторам. Был июльский вечер, и собравшаяся толпа не спускала глаз с циферблата часов на башне Сигизмунда.
— Я видел его! — взорвался Дэвис. — Он прошел совсем близко от меня. На него жалко смотреть. Я видел его лицо. Парень раздавлен. Даже если он выживет, его ждет серьезный посттравматический стресс. Он просто в нокауте.
— Неужели?
Часы на башне Сигизмунда остановились в тот момент, когда первая бомба, сброшенная самолетом «люфтваффе» в ответ на восстание 1944-го, попала в башню и сломала механизм. Собравшиеся в тот вечер на площади ждали, когда часы снова заработают, и стрелки наконец пойдут. Они оба пребывали тогда в отличном настроении, потому что провели удачную встречу, установили контакт с инженером с Центрального телеграфа. Инженер согласился сотрудничать в обмен на королевский шиллинг и президентский серебряный доллар.
— Вы бросили его, предоставили самому себе. Это позорно и бесчестно. Вы, конечно, со мной не согласитесь. Он ведь для вас всего лишь жертвенный барашек, а вы, изображая из себя Бога, играете его жизнью. Вам ведь наплевать на него, верно?
— Ничего другого, кроме банальностей, я от вас и не ожидал, а теперь убедился, что мои ожидания редко расходятся с действительностью.
— То, как вы ведете это дело… это непрофессионально. Мы даже не пользуемся помощью местных, хотя наши возможности ограниченны. Наверно, в вашем извращенном сознании польская контрразведка остается пристанищем тайных коммунистов, тех, кого вы помните по добрым старым временам. Я знаю, что говорю, потому что когда служил в Литве, наш резидент…
— Вы были скучны, когда начинали, а теперь просто занудны.
— Вам ведь на всех наплевать, да? Вы не способны понять, что такое приличия, достоинство и гуманность.
Мысленно Лоусон вернулся в 1984-й. К тому времени Клипер Рид уже вернулся в Штаты, а он еще раз приехал в Польшу, прошел с экскурсией по дворцу, заглянул в апартаменты короля Станислава Августа, в зал Каналетто, в часовню, где стояла урна с сердцем Костюшко, вождя национального восстания восемнадцатого века. Он побывал в кабинете, где ночевал Наполеон по пути в Москву, и в танцевальном зале, где ему представили самых достойных дам страны, чтобы он мог поскорее выбрать любовницу.
Между тем Дэвис не унимался.
— Но на этот раз вы так просто не отделаетесь. Можете не сомневаться. Я сделаю все, чтобы вас вызвали на заседание комитета по этике, высекли и выставили за дверь. Вы не просто старомодны. Вы не просто пережиток, динозавр. Вы, мистер Лоусон, человек необычайно себялюбивый. Возомнив себя Богом, вы играете людьми и считаете это позволительным. Вам нет до них никакого дела.
Он ощутил знакомую усталость. В глазах стало расплываться, дворец как будто поплыл.
— Вы ничего не знаете. Вы — мальчишка, молокосос. Вам стоило бы заняться бумажной работой. Ступайте. Убирайтесь.
— Вы не думаете об агенте, и я добьюсь, чтобы вас отстранили. Такие, как вы, потеряв человека по небрежности и нерасторопности, только махнут рукой и скажут: «Ладно, идем-ка выпьем пива». Вам, с вашей черствостью и бессердечием, нет места в нынешнем мире.
Его негромко окликнули.
Лоусон обернулся и увидел высунувшегося из микроавтобуса Стрелка, который указывал в сторону ступенек, спускающихся от площади к Висле. Он не знал и не мог знать, что случилось — защелкнулся ли капкан или их человек прошел проверку. Ждать оставалось недолго. Прожитые годы навалились вдруг на спину. Лоусон повернулся и направился к невысокой стене над длинным спуском.
* * *
Кэррик стоял в тени, там, куда его привели. Рядом стоял Виктор. Фонари здесь стояли далеко один от другого, и их свет не рассеивал тьму, но достигал реки. Михаил прошептал что-то на ухо Вайсбергу.
У него не было лампы, чтобы запустить в окно, да и окна тоже не было. Он не знал, далеко или близко группа поддержки. На тротуаре — что слева, что справа — ни души. Дождь лил все сильнее. Рядом, в темноте, неслышно несла свои воды река, и Кэррик чувствовал ее могучее движение и холод. Он замер, зная, что жизнь его зависит сейчас от того, что скажет и как отреагирует Ройвен Вайсберг. Все остальные находились слишком далеко. Его могут бросить в реку живым, могут ударить ножом в спину, а уже потом перекинуть тело через парапет. Михаил отступил в тень, и понять что-то по его лицу Кэррик не смог.
Ройвен Вайсберг подошел к нему, поднял руку, крепко схватил за шею и, наклонившись, поцеловал — сначала в левую щеку, потом в правую.
— Я не извиняюсь.
Кэррик изобразил недоумение.
— Вам совершенно не за что извиняться, сэр. Вы ничего такого не сделали.
— Нам нужно было прогуляться по Старому городу.
— Как скажете, сэр.
— Нужно, потому что этого хотели Михаил и Виктор. И мне пришлось послушаться их, потому что они со мной уже много лет. Если бы ты оказался не тем, за кого себя выдаешь — я-то в тебе уверен, а вот они нет, — если бы ты оказался агентом, подосланным полицией или контрразведкой, то за нами установили бы слежку. Эти двое, Михаил и Виктор, опытные ребята и хорошо знают свое дело. Так вот они сказали, что никакой слежки не было. Но я не извиняюсь.
— Слежки не было, потому что я не агент, — негромко сказал Кэррик, чувствуя, как уходят последние силы. Ройвен Вайсберг обнял его и помог вернуться туда, где ждали машины. В одной сидели Иосиф Гольдман и парень с татуировкой на шее. Кэррика посадили в другую, и дверцу ему открыл Михаил.
Перед тем как сесть, он выпрямился и посмотрел русскому в глаза:
— В моего босса не стреляли — в твоего стреляли.
Машину вел Михаил. Они проехали по широкому и высокому мосту, переброшенному через Вислу, и повернули на восток. Михаил наклонился, открыл «бардачок», и Кэррик увидел, что туда положили для него: пистолет «Макаров», две обоймы и кобуру.
Теперь они спешили. Но куда и зачем? Кэррик не знал.
ГЛАВА 15
15 апреля 2008
— Один учитель в школе сказал как-то, что я взрослый не по годам, что у меня тело ребенка и голова мужчины. Понимаешь, Джонни?
Ответ не предполагался, и Кэррик промолчал. Он сидел впереди, рядом с Михаилом, и негромкий голос Вайсберга звучал у него за спиной.
— Мой отец умер рано, а мать отправилась куда-то на восток, на буровые, зарабатывать деньги стриптизом, так что я жил с бабушкой. Может быть, поэтому и повзрослел до времени. В моей жизни не нашлось места для такой роскоши, как детство. Всему, что требуется, что необходимо в жизни, меня учила бабушка. Чтобы выжить, нужно драться. Она постоянно говорила мне это. Я ведь еврей. Сомневаюсь, Джонни, что ты поймешь, каково это — быть евреем в России, как вчерашней, так и сегодняшней.
Кэррик смотрел перед собой, хотя и видел только вырванный фарами из темноты кусочек дороги. За окном пробегали городки и деревушки, поля и луга.
— Жили бедно. У нас не было ничего — ни денег, ни ценностей. Бабушка работала уборщицей, и ей, как еврейке, доставались всегда самые трудные участки — туалеты, залы ожидания. Ее не принимали на постоянную работу, и в конце каждого месяца она не знала, что будет делать в следующем. Глядя на нее, я понимал, что значит быть евреем. Каждое утро она повторяла слова, запомнившиеся мне на всю жизнь: чтобы выжить, надо драться. «Представь, — говорила она, — что тебя бросили в Каму — так называется река, на которой стоит Пермь, — и ты, чтобы не захлебнуться, должен грести, биться изо всех сил — иначе утонешь». Вот так и жилось еврею в Перми. Я дрался, я не сдавался и не пошел ко дну. У меня был один бизнес — выжить.
Кэррик слушал и молчал. Все эти люди напоминали ему случайных знакомых в баре отеля: ты проводишь с ними вечер, и все о чем-то говорят, а потом расходятся по номерам, чтобы никогда уже не встретиться. Он вспомнил себя — мальчишкой в школе, не слишком прилежным учеником, часто скучавшим на уроках. Вспомнил, как учитель читал поэму Генри Лонгфелло, привлекшую почему-то его внимание. Потом он нашел ее в антологии и выучил наизусть.
Корабли, что проходят ночью, говорят друг с другом огнями,Лишь сигнал в темноте, лишь далекий голос,Так и мы в океане жизни говорим, проходя, друг с другом,Только взгляд, только голос и снова темнота и молчанье.
Немногое осталось в памяти со школьных дней, но эти строчки врезались крепко.
