– А потому, – смеется маленький темнокожий йеменец, – что у всех нас есть невесты, и мы все хотим одновременно поставить себе хупы здесь, в Канфей-Шомроне. И, соответственно, пополнить Канфей-Шомрон несколькими новыми семьями...
С этого йеменца, его звали Яир Гиат, все и началось. Как впоследствии оказалось, он обзвонил разные ешивы, руководимые учениками и последователями рава Кука, выяснил, кто из учеников готовится к хупе, после чего предложил женихам всем одновременно провести хупу в Канфей-Шомроне, а затем там же и поселиться. Желание изъявили десять женихов. И семь невест. Двое женихов после скандалов со своими нареченными вынуждены были отпасть и остаться на «большой земле». Одна невеста капитулировала.
– Чья? – невольно спросил я, не желая, чтобы хотя бы одна девушка ехала сюда против своей воли, только из стремления угодить будущему мужу.
– Моя, – ответил Яир.
Невеста маленького черненького Яира оказалась белокурой русскоязычной красавицей чуть-чуть выше его ростом. Что, впрочем, не знающего комплексов парня совершенно не смущало. Когда они вошли в мой кабинет, пока девушка переминалась с ноги на ногу, застыв на пороге, он деловито плюхнулся в кресло и, указав на другое, пригласил подружку:
– Присаживайся, Керен!
Я оторопел. В общем-то, молодежь у нас расторможенная, но в отношениях с раввинами делается исключение. А я имею счастье или несчастье принадлежать именно к этому сословию.
Между тем Яир, не глядя на меня, вновь воззвал к будущей жене:
– Ну Керен!
– Катя я! – пробасила блондинка, после чего я окончательно почувствовал себя обитателем сумасшедшего дома, встретившимся с коллегами по несчастью.
– Понимаете, – обратился ко мне, забыв представиться, Яир – когда я что-нибудь говорю, моя возлюбленная обязательно должна сказать наоборот. Правда, КАТЬЯ?
– Я не Катя, я Керен, – с жутким акцентом ответила девушка и улыбнулась, давая понять, что здесь разыгрывается какой-то несерьезный спектакль.
– Вот что, Катя-Керен и Яир, – сказал я, решительно поднимаясь. – Сейчас мы с вами пойдем обедать, моя жена все приготовила. Сегодня вы заночуете, Яир – у нас, девушка – у наших друзей. Завтра должны привезти первые караваны. Но прежде объясните, что означает нарочитая фамильярность, с которой вы сюда вломились, и то странное представление, которое вы здесь устроили.
– Вот видишь! – по-прежнему игнорируя меня, укоризненно обратилась красотка к жениху. – Я же говорила, что мы только рассердим рава!
Йеменец вскочил, словно какая-то пружина, вырвавшись из сиденья, воткнулась ему в зад.
– Да неужели же! – воскликнул он, сцепив пальцы на груди, – рав хотя бы минуту усомнился в том безмерном уважении, которое мы к нему испытываем? Но тратить его время на церемонный обмен любезностями и вручение вверительных грамот тоже не хотелось. Поэтому мы решили сразу продемонстрировать, с кем раву предстоит иметь дело – что собою представляет его покорный слуга, который лишь благодаря своей напористости и бесцеремонности сумел сколотить новую группу учеников...
И, передразнивая сам себя, он быстро заговорил.
– Значит так, Моше... Что? Не Моше, а Элиэзер? Неважно! Элиэзер так Элиэзер! Так вот, Элиэзер! Думать тут нечего. Я тебя записываю! А Саррочке своей... ах не Саррочке, а Элиноам? Вот парочка подобралась! Ей как, сам позвонишь или пусть лучше моя Керен?
– Но Керен вроде как сама не рвалась ехать! – пролепетал я, давясь от смеха.
– Ну да, ну да! – закивал Яир. – Я ведь имел неосторожность ей это предложить. Но стоило мне сказать, что я категорически против переселения в Канфей-Шомрон, как она тотчас же начала собирать вещи.
К этому моменту я уже просмеялся и сумел взглянуть немного под другим углом на появившуюся в моем доме парочку.
– Начала собирать вещи, говоришь? – протянул я. Парень вопросительно уставился на меня, чувствуя мое недовольство. – Ладно, с твоей невестой все понятно, хотя полагаю, сцену «Я не Керен, я Катя – я не Катя, я Керен» вы репетировали не один раз. Но что касается тебя, дорогой Яир Гиат, по-моему, то, что ты называешь напористостью, выглядит элементарной беспардонностью.
Бедняга потупил очи. Я же неумолимо продолжал:
– Теперь, полагаю, шоу окончено – вы снова, и на этот раз навсегда – становитесь самими собой. Как я понимаю, завтра заезжают ваши товарищи, а через две недели – коллективная свадьба».
* * *
Арье хорошо знал этих Гиатов. Когда в августе 2005 после уничтожения Гуш-Катифа люди со всей страны собрались в Карней-Шомрон, пытаясь отстоять хотя бы его, они с Орли тоже приехали и поселились у Яира и Кати – у Иегуды Кагарлицкого квартира была битком набита русскоязычными активистами из Хайфы, Эван с Тото жили в эшкубите, где сами еле-еле поворачивались, а с остальными Арье был не настолько близок. А после Размежевания, когда виллу Гиатов, выросшую на том самом месте, где когда-то им рав Хаим отстегнул полкаравана, снесли, чтобы не маячила, и известный на всю страну кактусовый сад, который Яир с нежностью годами выращивал, арабы с такой же нежностью вырубили, Яир и Керен переехали к Бронштейнам и прожили у них несколько месяцев, что дало Яиру возможность не бросать ешиву в соседнем поселении, где он преподавал. Арье всегда поражало то обожание, если не сказать – поклонение, с которым они относились к раву Фельдману. Ладно – Яир. Он вырос в религиозной семье, он так воспитан. Но Катька, наша российская девчонка! Откуда этот культ личности? Вот Эван, например. Уважает, глубоко уважает! Но с катушек не едет. Сразу видно, западный человек. Как-то раз набрался Арье нахальства и подъехал – дескать, ребята, вы все ж таки не хабадники, а ваш рав Фельдман не Любавичский ребе! Разговор протекал в Элон-Море на балконе-веранде, где все четверо в прохладный сентябрьский вечер чаи гоняли.
Когда Яир услышал вопрос, его глаза словно остекленели, и он сказал не столько Арье, сколько, самому себе:
– У цадик гамур. – Он полный праведник.
А Катюха, на самом деле ничего общего не имевшая с той Керен, которую она корчила из себя при первой встрече с равом Фельдманом, пояснила, теребя в руках конфетную обертку:
– Мы это поняли спустя несколько месяцев после того, как поселились в Канфей-Шомроне. Дело в том, что Менахем Штейн стал строить себе большой дом и нанял работать арабов. Естественно, начались споры – одни кричали: «Мы не должны их поддерживать! Лозунг сионизма – еврейский труд!», другие – «Нам с ними жить под одним небом! Почему не помочь людям?!» Рав Цви-Иегуда говорил: «Не обижайте Ахмеда!» Короче, идем мы как-то с Яиром и видим – прямо напротив каравана, где живут арабы-рабочие, краской написано: «Арабы – вон!» И тут я заплакала. Потому что вспомнила, как девочкой была – у меня на двери в Ленинграде писали: «Жиды, вон из России!» Сейчас-то понимаю – правильно писали, – она улыбнулась, а Арье кивнул, – а тогда ночами рыдала. И тут, как увидела, слезы прямо покатились. Смотрю, Яира и самого трясет. «Пошли, – говорю, – к раву Хаиму». Врываемся, начинаем орать, как только мы умеем. Орем, орем и вдруг одновременно замолкаем. И у него, и у меня внезапно одна и та же мысль – кого мы призываем защищать арабов? Человека, у которого четыре месяца назад арабы любимого сына убили? В общем, замолчали мы хором, а он и говорит: «Правильно, ребята! Собирайте общее собрание! Я лично выступлю и добьюсь наказания тем, кто эту мерзость написал!»
* * *
«Женихи, – писал рав Фельдман, – разместились в двух караванах. В каждом было по две комнаты плюс салон – так высокопарно именовался коридорчик, соединенный с кухонкой. В каждом закутке с фанерной дверью, который мы величали комнатой, жило по два студента. Что же до девиц, то их мы пока не запускали в поселение. Зачем? Неделю до свадьбы по традиции жених с невестой все равно не видятся. Так чего мотаться туда-сюда? Пусть лучше парни пока поучатся, обживутся. Чем длиннее разлука, тем радостней встреча.
Но вся эта молодежь, равно как и мои собственные сыновья и дочери не могли заменить мне Амихая. И не только потому, что каждый ребенок, сколько бы их ни было в семье, неповторим для матери и отца. Амихай – «Мой народ жив!» – был моим ответом моему собственному отцу. А его смерть была ответом беззвездного мира мне. Нет, я не бросил все и не бежал из поселения в сумасшедшие города. Я продолжал верить, что все, что делает Вс-вышний, имеет смысл. Но наша неспособность хоть сколько-нибудь приблизиться к этому смыслу внутренне парализовала меня. Я по-прежнему делал дело, но... как бы на автопилоте. Я не сломался, я застыл.
А совместная хупа была потрясающей. Восемь балдахинов в алой тени заката расцвели на гребне, где я когда-то под грохот танков читал каддиш вместе со странным двойником моего отца. Восемь юношей разом воскликнули: «Вот ты освящена мне этим кольцом по закону Моше и Израиля!» Восемь раввинов хором произнесли: «Да будет услышан вскоре в городах Иудеи и на улицах Иерусалима глас веселия и глас радости, голос жениха и голос невесты...» Восемь подошв с размаху обрушились на аккуратно обернутые в фольгу стаканы, что символизировало не смолкающую даже в минуту самой большой радости скорбь по разрушенному храму, и сотни голосов запели:
