Однако близилось начало представления, и мы поспешили в зал. На сцене, утопавшей в полумраке, виднелись какие‑то деревянные конструкции; на веревках было развешано рваное белье, простыни, одеяла. Справа, перпендикулярно к зрительному залу, стоял длинный стол, за ним уселись музыканты. В оркестре преобладали ударные инструменты; как мы вскоре убедились, на долю оркестра в спектакле была отведена немалая роль; он гремел весь вечер, причем подчас его грохот усиливался до такой степени, что начинали болеть барабанные перепонки в ушах.
Но вот на сцену вышли три женщины в лохмотьях, сели посредине. В зале раздались птичьи посвисты — артисты сидели там и сям среди публики. Грянула музыка. Участники спектакля начали собираться па сцене: одни вползали, другие входили, третьи вбегали. Рев оркестра напоминал сигнал воздушной тревоги. Артисты — белые, черные, индейцы — начали карабкаться куда‑то вверх по деревянным конструкциям. Все запели: «Любовь, любовь».
На авансцену вышел молодой волосатый парень. Он внимательно вгляделся в зал, потом деловито снял с себя штаны, швырнул их в физиономию какой‑то даме в переднем ряду, прыгнул в зал и побежал босиком по спинкам кресел, демонстрируя недюжинную ловкость. Попросил у какой‑то девушки десять центов, она сунула ему программу спектакля, он поблагодарил и побежал дальше. Ухватился за веревку, свешивающуюся с потолка, начал раскачиваться над оробевшими от неожиданности зрителями. Потом спрыгнул на подмостки и присоединился к своим друзьям.
Тем временем события на сцене развертывались в быстром темпе. Парни и девушки, изобразив довольно натурально сцены «племенной любви», — они пели при этом, взвинчивая себя до состояния коллективной истерики, — схватили кого‑то, вымазали грязью и обваляли в перьях.
Это — Клод, главный герой пьесы, представитель той части американского молодого поколения, о котором продюсер Кастелли сказал, что оно требует одного: чтобы его оставили в покое и дали ему возможность жить так, как ему хочется, пока оно «войдет в систему, как и все», и острижет свои волосы.
Клод вопит: «Я человеческое существо, я человеческое существо. Мой номер регистрации в социальном страховании такой‑то…»
Но вот уже Клод и другие «человеческие существа» начинают изображать бунт. Они выносят плакат с лозунгом «Украсить Америку» и дико, издевательски визжат вокруг него. В зале вспыхивают аплодисменты — ирония дошла; зрителям известно, что этот лозунг, выдвинутый женой Линдона Джонсона, когда он был президентом, остался пустым звуком. И сразу же сцену захлестывает демонстрация — точная копия тех, какие мы видели много раз на улицах Нью — Йорка и Вашингтона.
Лозунги и плакаты — протестующие, парадоксальные, острые, а подчас и просто хулиганские или просто непонятные: «Мы не хотим, чтобы нас убивали», «Помоги мне излечиться от девственности», «Убежище от радиоактивных осадков», «Помочимся на военную опасность», «Получи свой паспорт сегодня».
Вдруг новая сцена, на первый взгляд полная напряжения и драматизма: сцена завалена недвижными телами, среди них бродит девушка с противогазом. Она жалобно поет, словно отпевает своих мертвых ровесников. Что это? Война? Нет, перед нами не мертвецы, а молодежь, накурившаяся наркотиков. И песня такая: «ЛБДЖ — ЛСД» [58].
Вдруг выходит на сцену уборщица с пылесосом и деловито, старательно убирает сцену.
Опять сцены протеста, бунта, политических демонстраций. Появляются студенты в мантиях и квадратных головных уборах. Они сжигают свои военные билеты, протестуют против войны во Вьетнаме, снова и снова издеваются над лозунгом «Украсить Америку». Среди демонстрантов и Клод. Он сжигает свои шоферские права, библиотечный пропуск и другие документы, но сжечь военный билет не решается.
Из зала па сцену поднимаются пожилая женщина и молодой человек — это мать и сын.
— Почему? — спрашивает женщина участников «племени», — почему вы такие?
— Это очень просто, — отвечают опи.
— Вы хиппи?
— Нет.
— Кто вы?
Ответа нет.
Что это, начало большого разговора об отсутствии взаимопонимания между старшим и младшим поколениями американцев? Кажется, вот — вот такой разговор начнется. Но авторы пьесы и постановщик спектакля опять переводят действие в план фарса: женщина сбрасывает платье, и оказывается, что это вовсе не женщина, а мужчина. И опять начинается пляска «племени».
Теперь молодые американские дикари курят гашиш. Потом они играют с американским флагом, обращаясь с ним весьма непочтительно. Всем своим поведением, всеми своими жестами, чаще всего непристойными, они выказывают пренебрежение к своей стране. Сцепы меняются в быстром темпе. Участники «племени», все больше уподобляясь обезьянам, снова и снова демонстрируют незаурядную ловкость и выносливость.
Когда напряжение достигает предела, когда зрители уже оглушены грохотом оркестра, топотом и криками актеров и ослеплены мельканием света на сцене, один из авторов пьесы, Джеймс Радо, играющий роль главного героя, вдруг подходит к рампе и обращается к публике:
— Я спрашиваю себя: почему мы живем и почему умираем?
В зале воцаряется настороженная тишина. Радо продолжает:
— Куда я иду?
Ответа нет. И тогда пять парней и три девушки, присоединившись к Радо, быстро раздеваются догола и молча выстраиваются лицом к публике, выставляя напоказ все детали своей анатомии.
В зал быстрой походкой входит полицейский. Он отчаянно свистит в свисток и громко командует, обращаясь к публике:
— С мест не вставать! Вы все арестованы. Наверное, вы все здесь коммунисты…
В зале пробегает легкий ветерок испуга. Но оснований для испуга нет. Человек в форме полицейского всего лишь актер, которому поручено объя’вить перерыв. Публика успокаивается. Голые актеры уходят одеваться, зрители покидают зал, чтобы покурить и обменяться первыми впечатлениями:
— Экстраординарно!
— Блестяще! Сколько выдумки и смелости!
— Ну знаете, я все же не решилась бы вот так — выйти на сцену и раздеться догола перед всеми.
— Почему же, милочка? Вы отстаете от жизни. Вчера я была на показе мод — нагота теперь дозволена. Руди Гернрейх показывал чудеснейшие платья из совершенно прозрачного найлона…
— Да — да, я слыхала. А Сант — Анджело [59] сказал на днях: «Нагота — это свобода». «Это так возбуждающе»…
II меньше всего говорят о сценах, несущих политическую нагрузку.
Второй акт представления идет в еще более учащенном ритме — на сцене какая‑то истерия света и звука. Рябит в глазах, уши болят от грохота оркестра, крики и пение артистов сливаются в свирепый рев. Это называется «Электрический блюз». Под этот сумасшедший аккомпанемент буйно пляшет голый танцор.
Одна за другой быстро сменяются сцены, содержание и смысл которых часто трудно попять. Вот появляются какие‑то черные парни. Выходит горилла. Какой‑то идиот несет плакат: «Я лояльный американец». Горилла его душит. Вот выскочили откуда‑то три девицы, одетые в одно, общее для всех трех, платье, и начали лихо плясать. За ними — три танцора в одном костюме. И вдруг — прогулка в космос, причем среди астронавтов — беременная женщина.
Потом — каскад сценок, в которых беспощадному осмеянию подвергается история США. Высмеиваются и оглупляются все подряд — Вашингтон, Линкольн и его убийца Бутс, генерал Грант. Под дикий рык генерала маршируют персонажи из популярного фильма «Унесенные ветром», рассказывающего о гражданской войне между Севером и Югом. Два негра кричат: «Мы вас ненавидим».
Вдруг на сцену выпускают самых настоящих живых кур. Петух, истосковавшийся по общению с ними, яростно топчет их одну за другой. (В зале гремят бурные аплодисменты.) Потом какая‑то женщина долго и тщательно вытирает своими длинными волосами босые ноги президента Вашингтона. Буддийские монахи поют: «Ave Maria». Снова появляется беременная астронавтка. К ней присоединяются индейцы в головных уборах из орлиных перьев и вьетнамцы.
А дальше — сцены, несущие на себе серьезную смысловую нагрузку и имеющие острое политическое значение, — это наиболее сильная и осмысленная часть спектакля.
Главный герой пьесы Клод исчез из «племени» еще во время коллективного курения наркотика. Встревоженное «племя» долго и тщетно его искало. И вдруг он сам появляется на сцене — острижепный и в военной форме. «Это — как если бы я умер», — объявляет он. И его вчерашние братья ведут себя так, словно оп действительно умер: они его не видят и продолжают свой поиск.
На сцене гром и треск — пальба из автоматов: напоминание о войне. Семья провожает сына в армию. Из‑под пола струями бьет пар: война — это ад! Начинается бешеный по ритму танец. Со всех сторон — вспышки и треск. Рев механической музыки. Звучит непристойная брань. Все громче крики:
