— Чрезвычайно неприятно, — сказал он. — В вашем положении, мадам, вполне нормально было бы прибегнуть к перевязке труб.
Через день, захватив с собой пачку кредиток и зная, что обо всем уже договорилась по телефону одна из приятельниц Рен — племянница судейского чиновника, Мариэтт очутилась в обычной приемной и увидела там двух других пациенток, тщившихся читать иллюстрированные журналы с таким невинным видом, как будто они явились сюда для того, чтоб удалить зуб. Когда подошла очередь Мариэтт, какая-то молодая женщина провела ее в комнату, оборудованную как больничная палата, уложила ее, сосчитала деньги и сделала ей укол. Когда Мариэтт очнулась, все было уже прибрано. Появилась та же молодая женщина, проверила, все ли в порядке, и проводила ее к выходу. Мариэтт сама спустилась по лестнице, вышла на улицу и села в машину, где я ждал ее ни жив ни мертв.
— Это совсем пустяк, — сказала она.
Но ее бледность говорила о другом. Меня всегда поражало женское мужество в подобных случаях. Я попытался овладеть собой. Ведь целых два часа я представлял себе, как выносят на носилках обескровленную Мариэтт. То мне казалось, что пациентки под наркозом попадают во власть своего спасителя, и, раз этот человек способен заниматься таким ремеслом, значит, он мог бы некоторых из них изнасиловать до того, как они выйдут из этого дома. Как ни нелепо было это подозрение, оно меня ужасало; все представало передо мной в мрачном свете, но с какими-то отсветами; пусть в жизни есть вещи унизительные, и мы слишком легко свыкаемся с этим, но есть какие-то нечистые чары в том, что нас унижает, и благодаря чему мы, даже терзаясь, чувствуем, что начинаем познавать то подлинное, что скрыто в самых глубоких тайниках души.
— Я все же немного ослабела, — тихо сказала Мариэтт.
Пока мы ехали домой, она дремала, склонив голову мне на плечо.
Десять дней спустя, 28 мая — такова ирония судьбы, — праздновали День Матери, который с 1950 года признан официальным праздником (Дня Отцов не существует). И этот праздник в семье Гимаршей издавна отмечался так же, как рождество, признанное праздником детворы. Обычно сбор всех родных проводился на улице Лис; там мамуля, мать всех матерей, поздравляла и себя и других, приобщив к этому делу мужей и детей и в случае надобности финансируя их подарки, в первую очередь ей самой и бабуле. Повсюду цветы, угощение грандиозное, все ждут сюрпризов и приветствуют их громкими возгласами. Традиция требует, чтоб на стол подавали сами дети, а матери хоть раз могли посидеть спокойно.
Конечно, это не обходится без битья тарелок и на деле остается лишь в теории, невзирая на тщательные предварительные приготовления самой мадам Гимарш, которая все накануне готовит, отбирает, ставит на сервант нужную посуду и все время искоса на нее поглядывает.
Днем приглашают не только родных, но и знакомых матерей, угощают их пирожными и игристым сомюрским; обязательно приходит Франсуаза Туре, часто является Эмили Даноре, другие приглашенные время от времени меняются.
Должен сказать, что на этот раз 28 мая проходило довольно любопытно. Тяжеловесная миловидность гимаршевского племени напоминала пышные, легко осыпающиеся пионы, шипов у них нет, и они склоняются долу на своем стебле при малейшем порыве ветра.
Отъезд Симоны, умчавшейся к Рен, которая со времени развода трудится в каком-то институте красоты; недавний «злосчастный случай» с Мариэтт — все это вызывало у дам кое-какие размышления.
Они начались после кофе. Детвора, снабженная билетами на фильм «Шпион Бархатная лапка», отправились в кино под эгидой Арлетт, уже кандидаткой на должность будущей «мамаши». Когда захлопнулась дверь за Арлетт, зашла Франсуаза Турс и положила почин беседе.
— Ну, как дела? — бесцеремонно спросила она, повернувшись к Мариэтт.
Ни моя жена, ни я ни единым словом не обмолвились о том, что у нас происходило. Предполагалось, что даже сама мамуля ни о чем не знает, но тем не менее, оказывается, все уже были в курсе дела.
— Наконец-то, — вновь начала Франсуаза, не ища никакой связи. — Скоро кончатся наши волнения. Это уже почти точно — у нас будут пилюли.
Теперь она была «за» — большая смелость для католички из Анже, ведь пока еще неизвестна точка зрения Рима, который мог бы поддержать или осудить Париж. Моя мать улыбалась. Теща растерянно моргала, она, конечно, не против. Но нынешние молодые женщины, подумайте только, говорят в гостиной о таких интимных делах. Тесть важно покачивал головой, однако никому не удалось бы догадаться, о чем же он думает. Праздник матерей превратился в конгресс на тему, которую англичанки зовут пятой свободой. Эмили Даноре в обсуждении вопроса проявила некоторую сдержанность. Она читала статью за подписью какого-то психиатра, утверждавшего, что пилюли вызывают у женщин угнетенное состояние из-за ложащейся на их плечи большой ответственности; читала также высказывание некоего врача-дерматолога, который заявляет, что у некоторых американок после пилюль пошли по телу прыщи, у других сильно увеличился вес и что применение пилюль грозит женщинам уродством. Вдруг Габ разъярилась:
— Так что же, плюнуть на все или как? Тоже мне проблема! Я, мол, такая хорошенькая, такая свеженькая после всей этой кучи ребятишек! И потом что же? Я трясусь только двадцать пять дней из тридцати. Позвольте спросить: кто же за все расплачивается? Раз я расплачиваюсь, то за все и буду отвечать, за все!
Эмили Даноре попыталась изменить тему:
— Не хочу обвинять женщин, пусть каждая сама за себя решает. Но что касается молодых девушек, было бы лучше, чтоб они хоть немного побаивались.
— Ох, уж в этом я совсем не уверена! — степенно сказала моя жена и отвела взгляд, видимо вспомнив, что сама-то Габриэль в свое время ничего не боялась.
И без сомнения, по той же самой причине никто не осмелился заметить, что тогда сократилось бы и число незаконнорожденных детей и вынужденных браков. Мнения разделились. Я размечтался: любить, подчиняясь лишь порыву желания, быть в его власти, любить, чтоб любить, — вот и все, без всяких предварительных расчетов, без противных приготовлений, в полной безопасности, настолько очевидной, что даже сомневаться не приходится. Какие перемены внесет это в супружескую жизнь, избавив ее от того, что так долго ее отравляло! Мамаши уже толковали о социальном страховании, которое не станет возмещать расходы на такое лекарство, и о том, что пособие по многодетности собираются повысить.
— Одно оплатит другое, — ворчала Эмили.
— Для нас все это уже поздновато, — сказала Мариэтт. — Может, молодоженам пригодится.
— Между прочим, — вставила мадам Гимарш, радуясь возможности переменить тему разговора, — вы видели нашего будущего зятя?
Гонтран Рабо, жених (тридцати девяти лет), коммерческий агент (не будем называть его коммивояжером) в фирме «Братья Деспла», стал предметом безудержных восхвалений: этот молодой человек (ах, вот как, значит, и меня можно считать молодым!) всем хорош и мил, большой знаток шерстяного дела и, само собой разумеется, уже предложил расширить филиал магазина Гимаршей (приданое довольно значительное — что поделаешь, ведь Арлетт уже тридцать два года). Мариэтт задремала в кресле. И я тоже. На улице было сумрачно. Мне казалось странным, что я тут нахожусь, — так иногда бывает, когда унесешься куда-то мыслями и лишь изредка в сонном забытьи смотришь вокруг. Я был ни хмур, ни весел, ни доволен, ни обозлен, а как бы это лучше выразить? Чувствовал, что я на своем месте. Меня засосала среда, но я с этим смирился. Испытывал легкое сожаление о том, что так происходит, и в то же время полагал, что так и должно быть, ощущал усталость от долгого сопротивления, но как будто избавился от большой беды. Мне было спокойно и хорошо среди всех этих шепотов после сытного обеда. Я заснул. Должно быть, спал долго. Проснулся — кругом смеялись. Вся ребячья ватага уже вернулась. Малыши говорили о каком-то замечательном коте. Девочки постарше толковали о мини-юбках, вздымавшихся над их колготками, все они разлеглись на полу вокруг проигрывателя, откуда шел, растекался голос Адамо. На одном подлокотнике моего кресла сидел Лулу, на другом — Ивонна. Они весело хохотали, наклонившись надо мной, и усердно дули на меня, их теплое дыхание отдавало ароматом гренадина. Пожурив их за баловство, я повалил обоих на себя.
