Я пытался удержать в желудке свой завтрак. Я даже пытался писать, но кают-компания падала вниз столь стремительно, что съеденное мной поднималось раз за разом. Мы цеплялись за стол со всей своей силой, потому что опыт предсказывал нам, что каждое падение закончится резким креном. В этот раз обошлось. Винты взвыли еще раз.
Обед состоял из хлеба и сосисок. Горячая пища была вычеркнута из меню. Повар больше не мог удержать свои сковородки на плите. Просто чудом было, что он еще умудрялся снабжать нас горячим чаем и кофе, не говоря уж о питании для вахты. Каттер безусловно был просто неутомим.
После обеда Командир поднялся наверх. Он надел толстый свитер под штормовку. Вместо зюйдвестки он надел глубокий капюшон, который оставлял открытыми только его глаза, нос и рот.
Через пять минут он вернулся весь мокрый и неразборчиво ругаясь. Все еще что-то бормоча, он выбрался из своей блестящей от воды штормовки, стянул через голову свитер и я увидел большое черное пятно влаги, которое расплылось на его рубашке за время его краткого визита наверх. Он уселся на рундуке для карт, тяжело дыша. Один из матросов центрального поста помог ему стянуть ботинки. Из них вылилась вода и исчезла в льялах.
Как раз, когда он выжимал свои носки, как половую тряпку, вода хлынула сверху из боевой рубки, пошипела, катаясь по плитам туда-сюда и тоже ушла в льяла.
«Откачать воду», — приказал Командир. Он проскользил босиком по мокрой палубе, пробрался через переборку и повесил сушиться свою мокрую одежду рядом с электрической грелкой в радиорубке.
Он поделился плодами своих наблюдений с мичманом, который только что проскользнул за ним. «Ветер поворачивает назад». Это было не удивительно. Наш шторм вел себя точно так, как ожидалось.
Крихбаум спросил: «Нам следует держать прежний курс?»
«Мы должны это делать — пока мы можем. В настоящий момент у нас все в порядке».
Как будто для того, чтобы доказать, что он был не прав, наша лодка резко накренилась. Из радиорубки вылетел объемистый чехол аккордеона и шмякнулся о перегородку с другой стороны прохода.
Мы накренились на другой борт. Чехол с силой ударился о переборку радиорубки, раскрылся и вывалил свое содержимое. Стармех уставился вдоль прохода, наполовину из любопытства, наполовину обеспокоенный. «Это не пойдет ему на пользу», — сухо сказал он.
Появился матрос центрального поста, скорее ползущий, чем бегущий, и подобрал аккордеон вместе с побитыми остатками его чехла.
Покачиваясь, Командир пробрался в кают-компанию и протиснулся за стол. Он поерзал туда-сюда с закрытыми глазами, почти как будто это было мысленное усилие вспомнить, где он обычно располагал свои конечности. Попробовав несколько позиций, он наконец достиг достаточной стабильности, чтобы избежать смещения, когда нас накренит в следующий раз.
Мы все трое склонились над своими книгами. Через некоторое время Командир поднял глаза. «Вот, прочтите-ка— это актуально». Он ткнул своим указательным пальцем в отрывок в книге.
Переменчивость ветров, как и своенравие людей, преисполнено гибельными последствиями потакания своим желаниям. Затяжной гнев, чувство неподконтрольной силы портит открытую и благородную природу Западного Ветра. Как будто его сердце развращено недоброю и тягостной злобой. Он опустошает свое собственное царство в буйстве своей силы. Юго-запад — это тот румб на небесах, где он представляет свою ярость в виде ужасных шквалов и заполняет свои владения нескончаемыми скопищами облаков. Он разбрасывает семена страха по палубам штормующих кораблей, заставляет покрытый пеной океан выглядеть древним старцем, и добавляет седых волос на головах капитанов судов, направляющихся домой, в сторону Ла-Манша. Западный Ветер, провозглашающий свою власть от юго-западных румбов, часто подобен монарху, сошедшему с ума, загоняя с диким проклятием наиболее преданных своих придворных в кораблекрушения, катастрофы и смерть…»
Я перевернул книгу и посмотрел на титульный лист. Это был Джозеф Конрад, «Зеркало Моря».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})***
СРЕДА, 47-й ДЕНЬ В МОРЕ. Как бы это умудриться посмотреть на вещи с хорошей стороны, по примеру Старика: «Весь день штормит — вражий летчик в небе не летит».
Я практически не спал всю ночь. Моя койка пыталась выбросить меня, несмотря на ограждение — или же распластать меня по переборке. Сейчас я чувствовал себя так, будто не спал целую неделю.
Шторм не выказывал никаких признаков стихания. Я провел целый день в свинцовом оцепенении. Вся команда неуклонно погружалась в трясину апатии.
***
ЧЕТВЕРГ, 48-й ДЕНЬ В МОРЕ. Командир зачитал вслух заключительные слова своей последней записи в корабельном журнале: «Ветер юго-юго-западный, 9-10 баллов, море 9 баллов. Туманно. Барометр 981. Сильные шквалы».
«Туманно…» Обычное сдержанное преуменьшение. «Турецкая баня» — вот что было бы ближе к истине. Там, наверху, казалось, что четыре стихии природы были сокращены до трех слиянием воздуха и воды. Шторм усилился, как и предсказывал Командир.
Я снял с крючка свою непромокаемую одежду, завязал привычное махровое полотенце вокруг шеи и достал из радиорубки свои резиновые сапоги, где я оставил их сушиться перед грелкой. Я собирался заступить на вахту с мичманом. Когда я наполовину одел первый сапог, палуба вылетела из-под меня. Я катался по проходу, как перевернутый жук. Когда я смог наконец подняться, меня чуть не сбил с ног следующий крен. Уже еле дыша, я умудрился кое-как удержаться стоя, прислонившись к водонепроницаемой переборке.
Сапоги все еще были мокрыми внутри. Моя нога никак не могла проскользнуть по голенищу. Стоять было безнадежным делом, поэтому я попробовал сесть. Наконец получилось. Занавеска Командира отъехала назад, когда мы клюнули носом в очередной раз. Он делал наброски к докладу о походе. Я видел, как он жует карандаш, вероятно потому, что написал на одно слово больше, чем надо было бы. Старик всегда вел себя как человек, сочиняющий телеграмму в заморские страны, где каждое слово могло бы стоить целое состояние.
Сапоги надеты. Теперь мои непромокаемые гамаши, тоже мокрые внутри. Я произвел множество судорожных телодвижений, прежде чем смог натянуть их до колен. Теперь поднять заднюю часть и натянуть. Дьявольская штучка сопротивлялась мне все это время, и я обильно вспотел к тому времени, когда смог их одеть.
Далее, моя куртка-штормовка. Она жала под руками из-за двух свитеров. Ноябрь и северные широты сделали несение вахты холодным занятием. Не глядя на карту, я догадывался, что мы курсировали в районе шестидесятой параллели — когда в действительности должны были быть на широте Лиссабона.
Наконец, моя зюйдвестка. Внутренняя часть ее источала влагу. Мой скальп вздрогнул от отвращения при ее липком объятии. Завязки были в узлах, а узел так разбух от влаги, что он сопротивлялся моим пальцам.
Командир прекратил свое творчество в телеграфном стиле и встал. Он потянулся, увидел меня и саркастически ухмыльнулся. «Тяжела морская жизнь, а?» Затем «Оп-ля!», когда еще один сильнейший нырок чуть не отправил его в полет.
Я справился с переборкой с относительной элегантностью, но в центральном посту был пойман внезапным креном. Я не успел схватиться за край стола для карт, потерял равновесие и грохнулся на плиты. Командир начал распевать «Бесстрашный молодой человек на трапеции под куполом цирка». Немного преждевременно. Теперь центральный пост накренился на левый борт. Меня швырнуло на купол кожуха гирокомпаса, прежде чем я смог ухватиться за трап, ведущий в боевую рубку. Командир заявил, что он как-то видел кубинскую румбу, которая была детским лепетом по сравнению с моим представлением. Он отдал насмешливую дань моему балетному мастерству.
Его собственная способность держаться на ногах могла вызвать только восхищение. Каждый раз, когда его равновесие было под угрозой, быстрым взглядом в сторону он находил подходящее место для приземления. Искусно используя движения лодки, он с достоинством умудрялся держаться на ногах. Его обычной практикой в таких случаях было невозмутимо осматриваться вокруг, как будто единственным его намерением было занять именно это место.
