этом отношении чувства. Сухое теоретизирование не способно вызвать эмоциональный отклик. Возьмись я зачитывать подробный статистический отчет по тюрьмам, вы бы наверняка заснули. Но, проведи я вас по тюрьме или по приюту для душевнобольных, вы не заснете ни в коем случае, поскольку получите неизгладимые впечатления. Разве теория сделала Будду тем, кем он стал? Нет, его душу воспламенило зрелище старости, болезни и смерти.
Выходит, что частично односторонние, частично ошибочные положения психоанализа ничего полезного нам, по сути, не дают. Но если ознакомиться с психоаналитическими разборами конкретных случаев невроза и оценить, какой урон причинили так называемые вытеснения, какими разрушениями обернулось пренебрежение элементарными инстинктивными процессами, то нас ожидает, мягко говоря, сильное впечатление. Любые человеческие трагедии в определенной степени являются следствиями этого конфликта эго с бессознательным. Всякий, кому доводилось хотя бы раз увидеть воочию ужасы тюрьмы, приюта для душевнобольных или даже больниц, ощутит, несомненно, под воздействием увиденного, сильное изменение своего мировоззрения. То же ожидает человека, который отважится заглянуть в бездну человеческого страдания, лежащую за неврозами. Сколько раз я слышал: «Ведь это ужасно! Кто бы мог подумать, что подобное возможно!» Нет смысла отрицать, что человек действительно испытывает глубочайшее впечатление от деятельности бессознательного, когда пытается, с должной добросовестностью и надлежащим тщанием, исследовать структуру невроза. Если провести кого-либо по лондонским трущобам[108], то люди, которые их увидели, смогут сказать, что знают о мире гораздо больше тех, кто этих трущоб не видел. Впрочем, это лишь сильное потрясение, и вопрос «Что нужно с этим делать?» по-прежнему остается без ответа.
Психоанализ сбросил покров тайны с фактов, ранее известных немногим, и даже предпринял попытку с этими фактами работать. Но предложил ли он какую-либо новую установку? Приносят ли сильные впечатления сколько-нибудь длительные и плодотворные результаты? Меняется ли наша картина мира, пополняется ли тем самым наше мировоззрение? Психоанализ в своем мировоззрении придерживается рационалистического материализма, то есть фактически это мировоззрение практических естественных наук, которое, как нам кажется, нельзя признать удовлетворительным. Если объяснять стихотворения Гете материнским комплексом поэта, воспринимать историю Наполеона как случай мужского протеста, а судьбу святого Франциска[109] сводить к подавлению сексуальности, нас ожидает неподдельное разочарование. Такие объяснения попросту недостаточны, они не воздают должного реальности и значению объектов. Где красота, где величие и святость? Ведь это жизненные реалии, без которых человеческое бытие сделалось бы сиюминутной нелепостью. Каков правильный ответ на вопрос о причинах неслыханных страданий и конфликтов? Этот ответ, по крайней мере, должен затронуть некую струнку в наших душах, напомнить о масштабах страданий. Но сугубо рассудочная, практическая установка рационализма, сколь бы желательной она ни казалась в иных обстоятельствах, игнорирует истинное значение страданий. От них попросту отстраняются и объявляют несущественными: мол, много шума из ничего. Под эту категорию подпадает многое, но не все.
Ошибка, как я уже сказал, заключается в том, что психоанализ тяготеет к научной, но сугубо рационалистической трактовке бессознательного. Рассуждая об инстинктах, мы воображаем, будто говорим о чем-то известном, но на самом же деле мы судим о чем-то неведомом. Вообще-то все, что мы знаем, это следующее: темная сфера психического оказывает на нас воздействие, которое так или иначе нужно примирить с сознанием, чтобы не допустить губительного нарушения других функций. Совершенно невозможно установить сразу, какую природу имеют эти воздействия, проистекают ли они из сексуальности, из стремления к власти или из какого-то иного влечения. У них столько же значений и граней, сколько есть у самого бессознательного.
Я уже разъяснял ранее, что бессознательное, будучи вместилищем всего забытого, минувшего и вытесненного сознанием, одновременно является областью, в которой протекают все сублиминальные процессы. Оно содержит чувственные восприятия, слишком слабые для того, чтобы достичь сознания; кроме того, это материнское лоно, из которого возникает всякое психическое будущее. Человек способен подавить беспокоящее желание и тем самым перенаправить его энергию в какую-то другую функцию, и точно так же он может отринуть новую, чуждую ему идею, энергия которой перетечет в другие функции, вызывая их нарушения. Я неоднократно наблюдал, как аномальные сексуальные фантазии исчезают неожиданно и полностью, когда осознавалась новая идея, или как пропадала вдруг мигрень, когда пациент осознавал некое стихотворение, до того таившееся в бессознательном. Сексуальность может иносказательно выражаться в фантазиях, а творческая фантазия может иносказательно выражаться через сексуальность. Как однажды заметил Вольтер, «En étymologie n’importe quoi peut désigner n’importe quoi»[110], и то же самое мы должны сказать о бессознательном. Во всяком случае, мы никогда не знаем заранее, что есть что. Применительно к бессознательному мы располагаем только даром запоздалой мудрости, ведь у нас нет возможности узнать что-либо об истинном положении дел. Любой вывод о бессознательном подразумевает собой допущение («если… то»).
С этой точки зрения бессознательное выглядит как великое неизвестное (Икс), о котором достоверно ведомо только то, что его деятельность чревата значительными последствиями. Обращение к истории мировых религий показывает, сколь значительны эти последствия для человечества. А взгляд на страдания современного человека демонстрирует то же самое – просто сегодня мы выражаем себя несколько иначе. Пятьсот лет назад говорили: «Она одержима дьяволом», а теперь говорят, что у женщины истерия; раньше твердили, что мужчина околдован, а ныне ставят диагноз невротической диспепсии. Факты не меняются, но с психологической точки зрения прежнее объяснение было, пожалуй, более точным, а наше нынешнее рационалистическое описание симптомов на самом деле бессодержательно. Ведь если я говорю, что кто-то одержим злым духом, то подразумеваю, что данный человек не болен по-настоящему, что он страдает из-за незримого психического воздействия, над которым нисколько не властен. Это незримое нечто есть так называемый автономный комплекс, бессознательный элемент вне пределов досягаемости сознательной воли. Анализируя психологию невротических состояний, мы обнаруживаем комплексы, элементы бессознательного, которые ведут себя отлично от прочих, появляются и исчезают не по нашему хотению, а по собственным правилам; иными словами, они самостоятельны, или, как мы говорим, автономны. Перед нами словно какие-то кобольды[111], которые ловко от нас уворачиваются. Когда комплекс осознается – что и является целью анализа, – то пациент облегченно восклицает: «Ах, вот что меня так беспокоило!» По всей видимости, чего-то мы добиваемся: симптомы исчезают, комплекс, как говорится, разрешается. Можно повторить за Гете: «Исчезните! Ведь я же разъяснил!», но вместе с Гете мы должны и продолжить: «Мы так умны – а в Тегеле есть духи!»[112]. Нам впервые открылось истинное положение дел, мы осознали, что этот комплекс не мог бы существовать, не надели его наша натура скрытой движущей силой. Это утверждение я объясню посредством примера.
Пациент страдает
