роман
Перевод с английского А. А. Энквист
I
НАИБОЛЕЕ КРУПНАЯ ЛИЧНОСТЬ
— Человек этот — негодяй и мошенник! — безапелляционно решил пастор и с видом человека, исполнившего свой священный долг, благодушно сложил на животе пухлые руки, устремив свой бесстрастный, созерцательный взгляд на обширный горизонт, открывавшийся с палубы большого океанского парохода. — Я говорю это не потому, что имел случай убедиться в этом или слышал от других дурные отзывы об этом человеке. Нет! Я говорю это как старый, опытный наблюдатель: есть люди, которых можно видеть насквозь, со всеми их пороками и недостатками, как бы они ни старались их скрывать. Именно таков и этот господин: даже походка обличает его, в ней есть что-то подозрительное, а глаза его как будто говорят: «Я знаю, что на меня смотрят, и знаю, что я негодяй, но что же из того!» И он не жалуется, что все мы чуждаемся его, избегаем его общества. Он сам сознает справедливость такого отношения к нему. Он умен и не желал бы быть негодяем, но тем не менее он мошенник и негодяй. Наше внимание льстит его самолюбию, и это весьма естественно: это доказывает, что он представляет собой известную величину. Да, очень немногие обладают достаточной твердостью, чтобы отвернуться от порока, когда он проходит мимо них в своем привлекательном виде. Что касается меня лично, каюсь, я восхищаюсь им, как восхищаются люди природой: он привлекает меня, и будь я женщина, мне кажется, что он поглотил бы меня целиком!
И пастор засмеялся густым, звучным смехом, в котором слышались самодовольство и снисходительность к людским слабостям.
Джесси Голдинг брезгливо подобрала свои юбки, чтобы негодяй не коснулся их, проходя мимо, но ее светлый, ясный взгляд упорно провожал его с выражением детского любопытства.
— Я желала бы знать, горят ли у него уши? — сказала она вполголоса. — Впрочем, он, должно быть, успел привыкнуть к этому. Ведь за эти два дня весь пароход только и делал, что говорил о нем. Будь он Теодор Рузвельт, и то не возбудил бы здесь большего внимания! Я думаю, что вы назвали его негодяем потому, что ничего не знаете о нем. Разве это христианское милосердие?
Ее так заинтересовала эта высокая, несколько сутуловатая фигура «Негодяя», остановившегося на секунду в дверях курительной комнаты, что она почти не расслышала возражений высокочтимого викария, как она называла мистера Джона Трю, старавшегося оправдаться в ее глазах.
— Все мы до известной степени мошенники и обманщики, — решился он допустить, — и чем виднее наше общественное положение, тем милее и привлекательнее наше мошенничество. Доктора, юристы, а особенно дипломаты должны быть до некоторой степени мошенниками, обманщиками, то есть теми, кого мы, англичане, называем негодяями. Я даже себе иногда говорю: «Негодяй, твой язык обманывает тебя!»
— И он в самом деле обманывает вас? — спросила девушка. — Ну да я уверена в этом, — продолжала она, отвечая сама на свой вопрос. — Вы даете людям понять, что небо оставило для них лазейку, в которую они могут пролезть, если не пожалеют долларов. И вот богатые люди скупают все лучшие места в раю, а бедным остается только смотреть и вздыхать, между тем как богатые преспокойно отправляются обедать, не тревожась более о спасении своей души. Я и сама так делала, а потом очень сожалела. Но ваше мошенничество прекрасно!
Викарий улицы Соквилль набожно сложил руки с видом добродушного проповедника и сказал:
— Если бы мы могли собирать только одни небесные сокровища и питать только ими наших бедных и сирот, то этот обычай церковных сборов, конечно, был бы уничтожен. Но, увы! Есть много таких вещей, которые принадлежат к области мечты!
— Да, ну а «Негодяй» принадлежит к числу фактов, не так ли? Я заметила, что вы потупили взгляд, когда он проходил мимо. Чувствовали вы себя совершенно правым по отношению к нему? Что же касается меня, то я не могу этого сказать, мне кажется, что я несколько сожалела…
— Это призвание вашего пола: всех жалеть и всем сочувствовать. Вы, женщины, восхищаетесь добродетелью и высокими качествами человека, но сторонитесь его, а когда речь зайдет вот об этом господине или другом, ему подобном, то я готов держать пари, что любая из вас здесь, на пароходе, в глубине души говорит: «Бедняжка! Каково-то ему!» А будь он миллионер, вернувшийся от дикарей, все наши дамы стали бы говорить: «Фи, какой он скучный». Взгляните только на нашего «Негодяя», он боролся с искушением каких-нибудь двадцать секунд, а теперь все-таки пошел играть в карты. Бедную «Овцу», наверно, порядком постригут, но уж таков удел овец, сами они кротки, но их влекут к себе волки и мошенники, они восхищаются ими и завидуют им. Их руно, подобно женским сердцам, приносится им в жертву, а когда их порядком остригут, бедные овцы ждут к себе сострадания и не находят его, потому что мошенники и обманщики завоевали себе все симпатии.
При этом викарий испытующе взглянул на свою молодую собеседницу. Головка Джесси покоилась на спинке кресла, свежий морской ветерок раздувал ее светлые, как лен, вьющиеся волосы, щеки ее разрумянились, а глаза светились живым огнем.
Она не могла дать себе в данный момент отчета, раздражал ли ее высокочтимый викарий или он просто только наскучил ей. И вдруг, резко изменив тон и манеру, Джесси обратилась к своему собеседнику:
— Послушайте, мистер Трю, слышали вы, что через две недели я должна выйти замуж?
— Возможно ли человеку, читающему американские газеты, чего-либо не знать? Ведь они сообщают решительно все, что только было, есть и будет в Старом и Новом Свете!
— Так, значит, вам уже все известно? Ну, прекрасно. Но предположим, что я — овца…
— Подобное предположение совершенно недопустимо в данном случае!
— Я выхожу замуж за лорда Истрея, надо вам сказать!
— Прелестнейший господин. Это одна из наших древнейших фамилий!
