Дома много работаю — печатаю, как правило, раньше 2-х не укладываюсь и этому рада, т. к. от усталости сплю.
От Идишеньки получаю радужные письма. Они не успокаивают — это её стиль. Я уверена, что ей там «неважно». Ест она плохо, а у неё затемнены лёгкие. Сестра пишет, что её донимает Идочкино упрямство. Только мать может быть до конца снисходительна ко всем выходкам своего ребёнка. Жалею, что отправила её.
А вернётся — начнётся всё попрежнему.
Самой острое — это её жизнь с бабушкой. А куда я могу девать старушку. Но и вдвоём они жить не могут — это ясно. У Иды доброе сердечко и сейчас она пишет бабушке нежные слова, а будучи дома она её стала ненавидеть. И действительно обстановка была более чем гнетущей. В моё отсутствие происходила непрерывная грызня. Мама уже не сможет изменить себя. Что же делать? Где найти выход? С ужасом я думаю, что начнётся опять всё сызнова. Все мои планы разбиваются о невозможность отправить её к брату. Там будет ад для мамы. И не в праве я отравлять ей остаток жизни, но и не должна я помещать в такую обстановку Иду…
Очень тебе благодарна, что не забыла дня рождения её. Это впервые я проводила этот день без неё. Домой возвращаюсь сцепив зубы и только работая до дурноты я могу находиться там. От ночной работы теряю зрение. Уже предложено надеть (для работы пока что) очки.
Напиши о себе.
Целую тебя. Мура.
[Без даты.]
Дорогая Ксюшенька!
Как это неприятно, что у тебя было воспаление лёгких. Теперь тебе надо быть очень осторожной, бережно относиться к своему здоровью. Остерегайся холода. Лето в нынешнем году не обещает быть тёплым и не стоит тебе начинать работу в парке. Нельзя. Оставайся на прежнем положении.
За Идочкой я ехать не могу. Прежде всего нет денег, да и здоровье ещё требует большего покоя. Попрошу я тебя встретить её на вокзале. Говорю об этом с опаской, т. к. не зная точно твоего самочувствия, боюсь, как бы этой вознёй не ухудшить твоего здоровья. Поэтому напиши откровенно, я правильно пойму тебя. Если ты чувствуешь себя слабой, я обращусь к кому-нибудь из знакомых.
Не дождусь её. Как только раздобуду деньги, я ей высылаю на дорогу и она выезжает. Как-то она выглядит? Ведь 4 м-ца не виделись мы с ней! [Если Ида где-то до середины января была в Киеве, то сейчас уже середина мая?]
Уверена, что Катя и Володя с удовольствием расстаются с этим «сокровищем» и жалеют меня. С ней им было нелегко.
Относительно отпуска своего ничего ещё сказать не могу. Меня заело безденежье. Вероятнее всего вместо отпуска буду работать. Я, находясь на соцстрахе, жила только на ставке и это меня подвело, сказывается также, что приходится платить начёт по годовой ревизии.
Живу очень грустно. Всё мечтаю об обмене комнаты, с ужасом думаю, что Идочка возвращается в ту же компанию.
Крепко тебя целую. Мура.
Привет Оленьке.
[Письмо Иды (во время оккупации она превратилась в Иру).] 31-III-1944 года.
Здравствуйте дорогая Ксюшенька и Оленька!!!
Сегодня утром, в постели, до рапорта, получила письмо и была очень рада. Это 2-е письмо. Московский штамп на конверте навевает различные, хорошие воспоминания. Вспоминаю Москву, замечательную, перестраивающуюся, кипящую, такую, какую я видела в последний раз. Вагон-теплушка… маленькое окошко, дребезжаще-однотонный стук колёс и в чёрной синеве ночи тысячи убегающих огней большого города, — вот последние воспоминания о Москве. И когда последний круг огней скрылся из узкого оконного четырёхугольника, я почему-то подумала, что это последнее прощание с красавцем-городом. Стучащий состав теплушек понёс меня к новому необычайному отрезку жизни. И в годы лишений, авантюр, в годы рабства и приключений, граничивших со смертью, я часто вспоминала грустное выражение твоего лица и последний, убежавший в ночь неизвестности огонёк Москвы. Но это всё прошло. С приходом наших войск пошла добровольно в госпиталь, затем на курсы медсестёр, затем снова госпиталь. Сейчас мы недалеко (150–200 км) от мамы. Но наш госпиталь всё время движется за фронтом, так что мы на одном месте долго не стоим. Работы очень много, работа тяжёлая, приходится быть грузчиком, чернорабочим, малярами, каменщиками, штукатурами, санитарами и операционно-перевязочными мед-сёстрами.
Да я ещё имела глупость быть ответственной за самодеятельность и художественно-карикатурничать во всех стенгазетах. И сейчас меня ставят заведующей библиотеки, культурномассовым работником и «художественным оформлением». Я этого не особенно жажду, потому что недавно окончила курсы и почти не имею настоящей практики. Спорю по этому поводу с нашим начальством. Результат неизвестен. В общих чертах живём хорошо. По-военному — со всякими нарядами, рапортами, проверками, гауптвахтами. Очень скучаю за мамой и бабушкой. Плохо то, что нас ещё не успели обмундировать и я весело хожу на босую ногу в рваных ботах. Но это всё исправимо.
Пока, Ксюшенька, здорово спешу. Пиши почаще, когда в нашу глушь доходят письма, я делаю фантастические прыжки от неописуемой радости. С нетерпением жду следующего письма. Досвидаю. Целую крепко-крепко, горячо-горячо тебя и Оленьку.
Ваша, любящая Вас, Ирина Петровна Пше……
[Без даты.]
Ксюшенька, дорогая моя!
Пишу редко. Нечем радовать. Слишком тяжела жизнь.
Получила письмо от Кати. Они погибают от голода. Катя уже не поднимается. Вызвать её сюда невозможно. Да и не знаю, хватит ли у неё сил выехать. Я в отчаяньи и беспомощна помочь. Хорошо, если б она с мальчиками могла бы достать билет на Москву, чтобы через Киев ехать на Кавказ к Володе. Последний сейчас работает в Кизляре на Тереке. Если они смогут быть в Москве и если ты их приютишь на время, пока они достанут билет на Киев — будет хорошо. В Киеве она бы пожила у меня месяца полтора. Тут, конечно, дешевле, чем у них. Там ведро картофеля стоит 500 р. у нас — 60–80. Однако, думаю, что билет на Кавказ через Москву и Киев они не достанут. Пишу на всякий случай её адрес: г. Кизел Молотовской обл. п/я № 200, Отдел изысканий, Валентину Иосифовичу Меркулову.
Вчера говорила с одной москвичкой. Очевидно, тебе живётся тоже очень трудно. Дождёмся ли мы, доживём ли до конца войны. Проклятые совершают налёты ещё на нас.
Ты в предыдущих письмах спрашивала о том, кто был из друзей всё это время со мной. Делила со мной лишения и горе — Верочка Васютинская. Помнишь её? Она работала в редакции нашего журнала. Она меня буквально спасла. Без её помощи я бы погибла. Живу сейчас в одном доме с ней.
Многие из моих знакомых болеют и находятся в больнице. Поправился ли муж Ганны?
Как трудно пережить это время! Столько ужасного, мерзкого совершается в мире, что теряется вкус к жизни.
Идочка с фронта пишет бодрые письма. Я привыкаю к тому, что она не со мной. Пиши ей, пожалуйста.
Передай привет Олёнушке.
Да, я снова переменила квартиру. Перешла на 4-й этаж в этом же доме, но кв. № 8.
У нас тоже стоят удивительно холодные дни. Весны нет. В этом году следует заняться огородами, но что-то мало сил.
Пиши, дорогая.
Крепко тебя целую. Мура.
Может быть, с течением времени я снова смогу тебе писать интересные письма. А сейчас отупела и всё даётся с трудом.
[Письмо Иды.]
26. IX.1944.
Добрый вечер, Ксюшенька!!
Получили сегодня твоё коротенькое письмецо. Опечалены, что ты плохо чувствуешь себя. Почему ты пишешь, что мы нескоро встретимся. Я мечтаю тайно побывать через год в Москве. Будущим летом, хоть на пару дней, хоть без билета, по привычке на ступеньках, но в Москву поеду [«по привычке» — подчёркнуто карандашом Ксении]. Экзамены в художественную школу я сдала. Поступила в 9 класс. С 1-ого октября начинаются занятия. Начало довольно туманное. Совершенно нет учебников, о тетрадях даже совестно мечтать, нет бумаги, кистей, красок. И хуже всего нет знаний необходимых для 9-ого класса. Ты даже не можешь представить, Ксюша, какая безграмотная тупица пишет сейчас тебе письмо. До войны я училась по настроению [подчёркнуто карандашом], и поэтому 3 года свели на нет обрывки школьных знаний. Придётся немножко перестроить себя и дневной режим для усиленных занятий. Между прочим в школе буду изучать новый для меня язык, мамин любимый — французский. Учиться очень хочется, но вместе с тем какая-то боязнь перед насыщенными формулами учебниками и такое тревожное чувство, будто в первый раз поступаешь в школу. Сейчас до занятий сижу дома. Хожу как неумело раскрашенный циркач-клоун, как двойник своей палитры. Мама достала несколько тюбиков масла (почти все коричневые!!!). Я достаю открытки мастеров, для копирования и своей единственной кистью, которая претендует на звание «гениальной» с увлечением мажу сразу 3 предмета: дикт, палитру и себя. Из перечисленных троих ни один не привлекает взор. Не знаю, что из этого получится, может быть школа (надеюсь!) отшлифует мою мазню.
