Если бы папа был еще жив, он умер бы, узнав, что я разговаривала с Брюсом Спрингстином.
Том Йорк сказал, что «лучшие всегда уходят первыми».
Джек Стоун позвонил мне раньше, чем я успела позвонить ему. Он пригласил меня на ланч, чтобы обсудить свою версию гибели Пола. Он видел в его смерти предупреждение, сигнал о том, что что-то неладно в шоу-бизнесе, и считал Пола не трусом и не неудачником, а жертвой.
– Пол Хадсон не покончил с собой, его убили, – горячо доказывал он. – Это одна из больших трагедий нашей индустрии. Именно те артисты, которые больше всего нуждаются в укрытии, как раз и остаются под дождем.
Даже так и не протрезвевший Ян Лессинг сказал о Поле добрые слова, признав, что мир потерял «охренительно драйвового музыканта».
Дошла очередь и до Иуды.
– Пол Хадсон был мне как сын, – заливался Винкл. – Я взял его под свое крыло и принял в семью. Мы были очень близки с ним. И он был чертовски талантлив.
Он явно не помнил о том, что мы с ним уже встречались, не говоря уже о том, что я была невестой Пола. В то же время и Фельдман, и Майкл рассказывали о многочисленных столкновениях между Полом и Винклом в месяцы, предшествовавшие его смерти. По словам Майкла, во время последнего скандала, когда Пол отказался играть на корпоративной вечеринке какой-то радиостанции, Винкл замахнулся на него ножом для бумаг и поклялся, что, пока он жив, Полу не будет места в этом бизнесе.
– Ты не сможешь устроиться даже настройщиком, – пообещал он.
Собственно после этого и распалась «Бананафиш».
– Первым сломался Анджело, – сказал Майкл.
Пока шла запись, он много раз выражал неудовольствие материалом. Он поддерживал Винкла – новые песни слишком длинны и сложны для радио.
– Насрать на радио, – отвечал Пол.
Он ушел, заявив, что не желает исполнять всякую «психоделическую херню», и при записи последних треков Пол сам играл на ударных. Потом и Майкл с Берком поняли, что альбом вряд ли когда-нибудь увидит свет, а противоречия между Полом и Винклом зашли в тупик, и начали подыскивать себе другое занятие.
Берк устроился на работу в зоомагазине на Девятой Восточной улице и договорился с небольшим деликатесным отделом в универсаме, что будет поставлять им свое мороженое.
Майкл вернулся в «Балтазар» и подумывал о том, чтобы создать собственную группу.
– На этом все, в общем, и кончилось, – сказал мой брат. – «Бананафиш» появилась, как вор в ночи, записала два альбома удивительной музыки и исчезла навсегда. И знаешь? Девяносто восемь процентов населения Америки даже не заметили этого.
Когда я согласилась писать о смерти Пола, я надеялась, что это принесет мне облегчение и, может быть, приблизит к пятой стадии. Но для примирения необходимо понимание. А ничто из того, что я узнала о последних месяцах Пола, не помогло мне хотя бы чуть-чуть понять, почему он сделал это.
Больше всего мне мешало его завещание. В нем он назначал Майкла опекуном над всем своим имуществом, состоящим из денег, оставшихся от авансов, личных вещей и всех авторских, которые могут причитаться ему в будущем.
Пока я не знала о завещании, я старалась думать, что он принял это решение импульсивно, под влиянием момента. Что он хотел не умереть, а просто прекратить боль, и не захотел ждать, пока она пройдет сама.
Завещание все меняло. Оно означало, что он все решил заранее, что он долго и трудно искал другие варианты и не нашел ничего – или никого – ради чего стоило бы жить.
* * *
В конце ноября, выходя из «Байшаки Фуд Корпорейшн» с пакетом продуктов, на другой стороне улицы у входа в кафе я увидела Лоринга.
Дул сильный ветер. Он кружил по тротуару разноцветные бумажные упаковки, пластиковые стаканы и обрывки газет, а я стояла в дверях магазина и ждала, пока он немного утихнет. В окне напротив я видела работающий телевизор, слышала вопли сирены поблизости и думала, почему все живы, даже мусор, летающий над дорогой. Все, кроме Пола.
Я перевела взгляд на другую сторону улицы и увидела Лоринга. Он собирался зайти в кафе и держал за руку хорошенькую девушку в ярко-красном пальто до колена, чем-то похожую на Одри Хепберн из «Завтрака у Тиффани».
Я не видела Лоринга с того самого дня, когда наутро после поминок зашла к нему за своими вещами. Тогда я сказала ему, что, наверное, нам лучше не общаться какое-то время. Он согласился и не звонил мне с тех пор.
Я опустила глаза, но еще не успела дойти до двери, как он окликнул меня через дорогу. Он направил на меня указательный палец, прося подождать, и сказал что-то хорошенькой девушке. Она сочувственно улыбнулась, и я поняла, что ей знакома моя печальная история.
Девушка зашла в кафе и села за столик у окна, а Лоринг дождался сигнала светофора и перешел через дорогу.
– Маленький мир, – сказал он так спокойно, что я удивилась. – Ты ведь не собиралась даже рукой мне помахать, да?
– Ты, кажется, занят.
Он рассматривал меня, как ученый изучает интересный экземпляр.
– Как у тебя дела?
– Все хорошо, – соврала я. – А у тебя?
– Хорошо.
Это было похоже на правду, и я не смогла скрыть усмешку:
– И кто она?
– Друг, – пробормотал он, очевидно боясь расстроить меня, если скажет больше.
– Да ладно, скажи мне.
Он отвернулся, но в его карих застенчивых глазах я прочитала все, чего он не хотел говорить.
– Рада за тебя. – Я засмеялась и игриво толкнула его локтем. – Расскажи хоть, где вы познакомились.
– Ты не поверишь, я знаю ее с детства. Ее отец много лет был юристом Дуга. Я был в нее влюблен, когда мне было двенадцать.
– Ты с ней спишь?
Он закатил глаза, и я вспомнила, как веселились мы с Верой, задавая ему нескромные вопросы.
– Кроме шуток, – сказала я, – это самая хорошая новость за последние месяцы. Умоляю, скажи, что ты влюблен до безумия и что с ней ты узнал лучший в мире секс, и тогда я буду знать, что могу больше не чувствовать себя виноватой хотя бы перед тобой.
Лоринг оглянулся на девушку. Она тоже посмотрела на него, словно почувствовав его взгляд, и улыбнулась ему так, будто он герой, спасший ее жизнь.
– Рада за тебя, – повторила я, хотя и почувствовала неясную боль.
Большим пальцем Лоринг нарисовал крест на моем лбу, как это делают священники в первую среду поста.
– Считай, что я отпустил твои грехи, – сказал он.
Через окно кафе я видела, как девушка достала из сумочки маленькую записную книжку.
– Ой-ой-ой, только не говори мне, что она писатель.
Лоринг засмеялся.
– Нет, вообще-то она художник. Делает ювелирные украшения.
Я была искренне рада за Лоринга. Правда. Но, глядя на эту красивую, распускающуюся любовь, я острее почувствовала собственное непроглядное одиночество.
– Надо идти. – Я переложила пакет с продуктами в другую руку. – Передай своей подружке, что она самая везучая девушка на Манхэттене, хорошо?
Он улыбнулся.
– Всего хорошего тебе, Элиза.
– Спасибо. Тебе тоже.
Перспектива провести остаток дня в одиночестве в пустой квартире показалась особенно невыносимой, но я знала, что Вера занята, а перед Майклом я старательно делала вид, что у меня все в порядке, и поэтому не могла сейчас пойти к нему.
Я занесла продукты домой, дошла до Хьюстон-стрит и неуверенно зашла в «Кольца Сатурна», впервые за много месяцев.
Иоанн Креститель увлеченно следил за автомобильными гонками по новому телевизору, который установили на стойке бара. Он не сразу меня заметил, а когда увидел, то улыбнулся самой нежной и печальной улыбкой, которую я видела.
Он выключил телевизор и налил мне воды, положив в нее семь оливок.
– Господи, о господи… – пробормотал он, пододвигая ко мне бокал.
Мои глаза немедленно наполнились слезами.
– Ты хочешь о нем говорить или нет? – спросил он. – Потому что, если хочешь, я могу говорить о нем весь день.
Я покачала головой, и он замолчал.
– Хочешь, я расскажу тебе историю о своем приятеле? – сказал он через минуту. – Тощем парне с большим носом?
Я опустила подбородок и уставилась на него.
– Странный парень, этот Сол. – Его искусственный глаз был вставлен косо. Зрачок смотрел куда-то влево. – Он был здесь вечером перед… ну, в общем, перед несчастным случаем.
– Джон…
– Подожди минутку. – Он отвернулся и поправил глаз. Интересно, откуда он узнал, что с ним что-то не в порядке, ведь он же не мог через него видеть. – Последний раз, когда я его видел, он только что пришел от врача.
Это было интересно.
– А что, Сол был болен?
– Нет.
– А зачем он ходил к врачу?
– Он думал, что болен. Говорил, что у него хронические боли в районе поджелудочной.
Я чуть не засмеялась.
– И чем доктор объяснил эти боли?
– Нервами. Стрессом. Чисто психосоматические причины. Если бы Сол послушал меня, то сэкономил бы пару сотен баксов: я поставил ему тот же самый диагноз за день до этого, когда он тут хватался рукой за живот и стонал, как беременная корова.
