вам показал!..
Он ненавидел всех людей на свете: учителей, служащих почты и фельдшеров за то, что грамотны и читают книги, купцов за то, что богаты, рабочих пекарни за то, что бедны, нищих за то, что нищи…
Жил он одиноко. Жена у него умерла, детей он отдал в какой-то приют и забыл об их существовании. Зарабатывал Ферапонтыч неплохо, но вечно был без денег, ходил оборванный, и уличные собаки с остервенением кидались на него, принимая за бродягу.
Заметив, что в пекарне стали относиться ко мне хорошо, он как-то раз решил подластиться ко мне. В тот раз он был трезв. Присев рядом со мной на лавку, дрожащими с похмелья руками он раскрыл тавлинку, взял щепоть табаку, вложил в нос и, прочихавшись, сказал:
— Ты, Кирилка, на меня не серчай. Думаешь, я только тебя обижаю? Нет, браток, другим еще крепче от меня достается. И меня люди обижали. Били кулаками, били батогами. Один раз и вовсе голову колом проломили. Ну и я спуску не давал. Попался мне как-то под руку один старый цыган, так я его чуть на тот свет не отправил. А еще, когда в пятом году работал я в Вятке у одного торговца, ходил студентов-смутьянов бить, одного парня своею рукой насмерть зашиб…
Я смотрел на Ферапонтыча с ужасом. Ни за что погубил человека и говорит об этом так спокойно, так равнодушно, словно о чем-то обыденном.
Заметив, какое впечатление произвели на меня его слова, Ферапонтыч вроде бы сокрушенно покачал головой:
— Что и говорить: грех это. Студенты, хоть и паскудные людишки, а в них тоже живая душа. И в священном писании сказано: «Не убий!» Я потом долго свой грех замаливал, и в Вятском кафедральном соборе молился, пешком ходил в Слободской Крестовоздвиженский монастырь, в Яранске побывал, в Пророченском монастыре и в Николаевской обители в Куженере. Везде свечи ставил, поклоны клал — все честь по чести.
Мне было хорошо известно, что и здесь, в Кукарке, Ферапонтыч усердно посещает церковь. Верстах в четырех от слободы была старинная часовенка, куда в начале лета стекались богомольцы — русские и марийцы. Там служили панихиды по некоей убиенной Марии, которую почитали местной святой. Ферапонтыч не пропускал ни одной панихиды.
— Замаливаю, замаливаю грехи да вновь грешу, — продолжал он. — Но как не грешить? Живу среди людей, а все люди — подлецы. С волками жить, по-волчьи выть.
Я слушал Ферапонтыча, смотрел на него и чувствовал, что ненавижу его, что на него мне даже глядеть тошно.
Вскоре пришло мне письмо. Брат Иван писал о том, что пришлось пережить ему в городе. Он потерял паспорт, потом еще поспорил с хозяином, и его, как беспаспортного и к тому же бунтаря, по этапу отправили на родину. Иван немного пожил дома, получил новый паспорт и снова подался на сторону. Сейчас он в городе Нолинске служит почтальоном. Как важную новость брат сообщал, что наконец-то накопил денег и купил себе суконное пальто и юфтевые сапоги.
Прошло полгода.
Однажды ночью я проснулся от тяжкого топота и громкого разговора. Я вскочил. Посреди подвала вокруг развороченного сундучка Спиридона стояли пять жандармов. Спиридон стоял немного поодаль. Офицер с тараканьими торчащими усами держал в руке раскрытую книгу.
— И после того, как у тебя обнаружена подобная литература, — говорил офицер, — ты еще будешь отрицать, что ты не бывший матрос Николай Дождиков?
— Не знаю никакого Николая Дождикова. Я не Николай, а Спиридон.
— Об этом мы еще поговорим в Вятке, в тюрьме.
Спиридон держался спокойно, лишь лицо побледнело от волнения. У дверей стоял понятой — Ферапонтыч.
«Что за литература такая оказалась у Спиридона? — думал я. — Я брал у него Пушкина, Некрасова, очерки Помяловского, Успенского. Но книги, за чтение которых угрожает тюрьма, не видел».
Жандармский офицер закрыл книгу и махнул рукой:
— Уведите!
Спиридон, взглянув на меня, улыбнулся:
— Прощай, Кирилка! А жар-птица все равно прилетит.
От этих слов мне стало как-то легче, улыбнулся я ему на прощание.
На следующее утро Ферапонтыч, ухмыляясь, сказал:
— Ну, главного смутьяна увели. Теперь вы будете передо мной плясать на задних лапках!
Первой его жертвой стал я.
— В лавочку! — приказал Ферапонтыч и кинул мне монету. — Сдачи принесешь столько же.
У меня был свой полтинник, я на него купил для Ферапонтыча водки и уже когда возвращался, встретил на улице трех гимназистов, возвращавшихся с рыбалки — хозяйского сына и двух его приятелей. Своей мужской гимназии в Кукарке не было, и дети богатых купцов учились либо в Вятке, либо в Казани. Эти парни приехали домой на каникулы и здесь, в родной слободе, весело проводили время.
Поравнявшись со мной, они загоготали.
— Эй, дырявое брюхо, прочь с дороги!
Хозяйский сын, строя рожи, запел:
Черемисин — не русак,
Пошел под гору плясать.
Там зайки кошку дерут,
Тебе лапку дадут!
Я отошел в сторону. Тут они заметили торчащий у меня из кармана штоф.
— Гляди-ка, дырявое брюхо хочет выпить. Небось, украл водку. Давай отберем.
Гимназисты стали отнимать бутылку. Один стукнул меня по уху, другой по затылку, треснула разорванная рубаха. Тут я, не помня себя, взмахнул тяжелой бутылкой…
Один гимназист, схватившись за окровавленную голову, упал на землю. Его товарищи разбежались, истошно крича:
— Убивают!
Улица заволновалась. Из лавочки выскочил приказчик:
— А-а, людей убивать! Бей нехристя!
От страшного удара у меня перед глазами поплыли зеленые и голубые круги…
Очнулся я в чужой комнате. Возле меня сидел незнакомый молодой человек. Заметив, что я открыл глаза, он тихо и ласково спросил:
— Больно, братец? Потерпи, скоро придет фельдшер…
Вместе с фельдшером пришел Гаврилка.
— Очнулся? Крепко тебя били. Спасибо, вот добрый человек, Глеб Николаевич, отнял тебя у приказчика. Ведь ты третий день лежишь без памяти.
— Я знаю тебя, — сказал Глеб Николаевич, — мне Спиридон рассказывал. Спиридон — мой друг, так что ты не стесняйся, чувствуй себя, как дома.
Глеб Николаевич оказался ссыльным студентом. Кукарка — всего лишь слобода, здесь каждый человек на виду. Но случилось как-то так, что до той поры я ни разу не встречал Глеба Николаевича. Да и то сказать, почти все время и я безвылазно проводил в нашем подвале.
— Жаль Спиридона, — сказал Глеб Николаевич на другой день, когда присел у моей постели. — Парень он замечательный, идеалист в лучшем смысле слова.
— Полицейский сказал, что он бывший матрос, и что зовут его Николай Дождиков, — вспомнил я. — Это правда?
— Правда.
— Зачем же он переменил имя и фамилию? — не унимался я.
— Должно
