— Вам профсоюз, между прочим, доплачивал за ваш отдых! Я не думаю, что его члены обрадуются, когда узнают, что вы тут бордель устраиваете за их счет!
Дина поднялась с постели, прикрывшись простыней, подошла к Косте, поцеловала его и сказала:
— Отпусти ты их, им же завтра работать. — Она посмотрела на надзирательницу. — С которого по который час, вы сказали, пребывание в чужом номере не считается аморальным? С шести до двадцати трех? — Дина снова повернулась к Косте: — Я приду к тебе в шесть, — и вышла.
Потом подобная ситуация повторилась в гостинице, где Костя и Дина жили, приехав на научную конференцию в составе одной делегации. По тому же сценарию разыгранная трагикомедия повторялась еще не раз.
При всем ее уважении к человеку, исполняющему свои должностные обязанности, Дина думала, что должны же быть у этого человека ум, чтобы понять, и душа, чтобы посочувствовать им с Костей… Но, похоже, блюстители морали гостиниц и прочих пансионов были слеплены из особого, чуждого всему человеческому теста и выдрессированы на славу — что тебе достославный Бобик…
И в институт, и в лабораторию приходили-таки «сигналы» об аморальном поведении их сотрудников, Колотозашвили Константина Константиновича и Турбиной Дины Александровны. Но и там и там давно были в курсе истинного положения вещей и на сигналы реагировали в полном соответствии с законами жанра: формальной отпиской типа «проведена воспитательная беседа», «поставлено на вид» — и в том же изысканном духе советской изящной словесности.
* * *
Несмотря на перемены, происходящие в стране в середине девяностых и так явно ощущаемые уже во многих сферах жизни, Костя не был уверен, что консервативное, обюрокраченное до мозга костей гостиничное хозяйство с его ханжескими устоями и двойной моралью адекватно отреагировало на эти перемены. Да и Гоша уже не маленький мальчик, чтобы жить в одном номере с родителями. Поэтому он и забронировал два номера.
Костя волновался, идя по улицам родного города, в котором не был уже тридцать шесть лет. Центр города, где располагалась «самая приличная» — как запросил у справочной службы Костя — гостиница, был перестроен до неузнаваемости, и новостройки уходили от него в сторону, противоположную той, где стоял его дом. Поэтому, когда они вышли к местам, не тронутым реконструкцией, отличий от прошлого стало значительно меньше. Те же мощеные улочки с высокими белеными заборами и дома с маленькими оконцами и объявлениями в них: «Сдается комната», то же обилие зелени, тени и южных запахов.
— Я уехал отсюда, когда мне было ровно столько, сколько тебе сейчас. Представляешь? — сказал Костя сыну.
— И что ты сейчас чувствуешь? — спросил тот.
— Много чего… Разве это объяснишь словами?.. Вон на той улице жила моя учительница музыки, Лариса Абрамовна Герцович. — Костя показал на ближайший перекресток. — Мы ходили к ней с одной девчонкой, в которую я чуть было не влюбился.
— Как это — «чуть было не влюбился»? — удивился Гоша.
— Если бы я позволил себе это, я мог бы не уехать отсюда.
— Значит, это была не любовь! — изрек сын. — «Позволил, не позволил»… Если влюбляешься, то уже не до позволений.
— Правда? — спросил отец. — Ты уже что-то знаешь о любви?
Гоша промолчал, и никто не стал развивать тему.
— А вон за тем перекрестком начинается дорога к моему дому. — Костя остановился и опустил голову.
Он достал сигарету и огляделся. К морю вела извилистая улица, в конце которой, на набережной, у самого пляжа, как помнил Костя, стояла стекляшка — кафе-мороженое.
— Пошли посмотрим, тут недалеко, — сказал Костя.
Ни Дина, ни Гоша не стали уточнять, что он собирается там посмотреть, и молча пошли за ним.
Стекляшка была перестроена в приличное кафе — наверняка кооперативное, если судить по накрытым скатертями столам и стоящим на них в ожидании клиентов приборам.
— Зайдем? — сказал Костя.
Все вдруг ощутили голод и с аппетитом съели по порции домашнего куриного супа. Потом заказали мороженого и кофе.
Они молча смотрели сквозь стеклянную стену на почти пустой пляж, на галдящих чаек. Сезон уже заканчивался, стояли последние солнечные дни, и море еще было вполне теплым, но уже чувствовалось приближение неуютной южной зимы с ветрами, облаками и почти постоянно штормящим морем.
— Ну что… Надо идти, — сказал Костя и снова занервничал.
Дина волновалась не меньше. Один Гоша был спокоен и пытался привести в чувство совсем растерявшихся родителей:
— Ну что вы, в самом деле!.. Па, ну вспомни, что Джонатан Ливингстон говорил Флетчу: «Изгнав тебя, они причинили вред самим себе, и когда-нибудь они это узнают. Прости их и помоги им понять».
О, благословенные уста младенца, глаголющего истину… Почему-то именно эта пара фраз из любимой в семье притчи подействовала на обоих, как не действовали сотни и тысячи слов, сказанные друг другу в ободрение и успокоение и перед поездкой, и уже в самолете. А еще говорят, что нет пророка в своем отечестве!..
— Ну, пошли! — сказал Гоша и вышел на улицу.
Налетевший ветер тут же растрепал его новую стрижку с легким намеком на Майкла Джексона. Эта прическа ему особенно шла из-за природной волнистости волос. А еще Гоша умел двигаться как Джексон и даже петь как тот…
Когда все трое вышли на дорогу, ведущую к Костиному дому, Гоша еще раз удивил мудростью своих родителей.
— Возвращение блудного сына… Да, пап?
— Похоже, — усмехнулся отец.
— Только одно отличие от оригинала: тот промотал свое состояние, а ты нажил.
— Что ты имеешь в виду?
— Как — что? Нас с мамой!
Это окончательно развеяло остатки скованности, неловкости и дурных предчувствий.
Но представшая глазам блудного сына картина все же резанула его по душе: запущенный сад, заколоченные окна половины дома, облупленная краска стен и оконных ставней… Казалось, здесь когда-то не только деревья были большими, но и солнце было ярче, а небо выше и синее.
Навстречу вышла пожилая женщина в черном. Только по хромоте Костя узнал Аннушку.
— Аннушка… — прошептал он.
Правда, когда она подошла ближе, Костя увидел, что ее лицо ничуть не изменилось: та же светлая улыбка, те же лучистые глаза, та же любовь во всем ее облике. Косте пришлось нагнуться, чтобы обнять маленькую няню.
— Константин Константинович… Моя радость… — улыбалась Аннушка, вытирая бегущие по щекам слезы. — Георгий Константинович… Ну совсем как вы, когда я вас в последний раз видела… Дина Александровна… Какие вы все чудные, красивые… Пойдемте в дом.
