Первым, пробным, даже не ударом, а выпадом против него стала опубликованная в конце сентября 1929 года в газете «Вечерняя Москва» статья журналистки В. Стрельниковой «„Разоблачители“ социализма»… с подзаголовком «О подпильнячниках». Объектом критики оказались «Епифанские шлюзы», «Город Градов», «Бучило», «Потухшая лампочка Ильича», и лишь в самом заключении был вскользь упомянут «мрачный», по словам критикессы, очерк «Че-Че-О». Независимо от того, действовала Стрельникова по собственной инициативе или же тема статьи и ее адресат были заказаны редакцией газеты, дело было именно в Пильняке и в так называемом «подпильнячивании», которое густой тенью легло на пока что формально безупречную биографию пролетарского писателя Андрея Платонова.
Две недели спустя «Литературная газета» напечатала ответ Платонова «Против халтурных судей». «Б. А. Пильняк „Че-Че-О“ не писал. Написан он мною единолично. Б. Пильняк лишь перемонтировал и выправил очерк по моей рукописи. Б. Пильняка нужно обвинять в другом, а за „Че-Че-О“ нельзя». Были приведены и другие возражения со ссылками на Ленина, и вся эта ситуация напомнила историю с рассказом «Чульдик и Епишка», когда молодого пролетария тоже покритиковали, и он ответил необыкновенно жестко. Не менее резко он прошелся и по самой Стрельниковой: «…моих действительных ошибок Стрельникова не заметила. Я приму с благодарностью всякую помощь со стороны более опытных и более классово сознательных товарищей, чем я, но ложь и клевета — это не обучение, а разврат». Эти строки, равно как и название статьи, говорили сами за себя, но не так давно Н. В. Корниенко опубликовала черновой вариант платоновского ответа с оборотами еще более жесткими и личными: «…эта статья не имеет литературной честности, обязательной и для литературных девушек <…> можно тосковать об отсутствии литературной порядочности у женщин <…> надо читать всю вещь, а не шуровать цитаты <…> Стрельникова врет <…> пишущая дама, плохо обученная»; «…я ее обнажу, но уже в действительности, так что вся халтура и липа Стрельниковой будет наружи <…> изолгавшийся автор <…> Если потрясти эти неопрятные литературные юбки, то из них посыпятся…»
В отредактированном (вероятно, Литвиным-Молотовым) варианте ответа политически некорректные выражения были сняты, но степень раздражительности и нетерпимости автора к критическим уколам была настолько очевидна, что подводившая итоги «дружеской дискуссии» «Вечерка» с опаской обывателя, пережившего столкновение с хулиганом в темном проулке, констатировала: «Мы не станем останавливаться на дурно пахнущих „цветах красноречия“ А. Платонова, упрекающего советского журналиста в получении каких-то „сребреников“[28] <…> Надо думать, что, исправляя те „опасные грубые ошибки“, которых он и сам не отрицает, тов. Платонов внесет конкретные поправки и в то пренебрежительное отношение к советской журналистике, которое сквозит во всем его ответе».
Знали бы они исходный авторский текст! Но знал бы и Платонов, что последует всего через несколько недель после то ли «ничьей», то ли победы по очкам в схватке с плохо обученной литдевушкой, которая в конце его сочинения стала именоваться дамой. Ее место займет профессиональный литвышибала. Так, вслед за мелкой журналистской сошкой за дело взялась крупная птица.
Новый по-настоящему серьезный удар Платонову нанес глава Российской ассоциации пролетарских писателей и зять кремлевского завхоза В. Д. Бонч-Бруевича Леопольд Леонидович Авербах. Поводом стал рассказ «Усомнившийся Макар», опубликованный в сентябре 1929 года в журнале «Октябрь», а еще прежде прозвучавший на всю страну в «Крестьянской радиогазете», где Платонов сотрудничал с середины 1928 года до начала 1929-го.
Адресованная крестьянам радиопостановка о приключениях деревенского мужика Макара Прохорова в центральном городе Москве, его горькие замечания о смычке города и деревни за счет последней («Сколько мужиков должны зря жить на свете, чтобы здешние люди не умерли с голоду!»), остроумные наблюдения («Люди здесь сытые, лица у всех чистоплотные, живут они обильно, — они бы размножаться должны, а детей незаметно»), его горестные сомнения по поводу всего увиденного до рапповских ушей, похоже, не дошли. Как по не очень понятной причине не дошел до вождей опубликованный в «Октябре» же тремя месяцами раньше «Усомнившегося Макара» не менее крамольный рассказ «Государственный житель». А вот мытарства попавшего в письменную литературу клона Макара Ганушкина на глаза верховному начальству попались.
Одиннадцатого ноября 1929 года на очередном заседании комфракции секретариата правления РАПП среди прочих вопросов была заслушана информация тов. Киршона о его разговоре с тов. Сталиным и была принята резолюция, состоящая из двух пунктов: «а) констатировать ошибку, допущенную редакцией „Октября“ с напечатанием рассказа Андрея Платонова „Усомнившийся Макар“; б) предложить редакции принять меры к исправлению ошибки. Выступить в „На литературном посту“ с соответствующей статьей».
Вот при каких обстоятельствах имя Платонова стало впервые известно Сталину и вызвало его читательский гнев. И это весьма показательно: не будь сталинской реакции, возможно, и Авербах промолчал бы. Но замять дело не удалось.
«В „Октябре“ я прозевал недавно идеологически двусмысленный рассказ А. Платонова „Усомнившийся Макар“, за что мне поделом попало от Сталина, — рассказ анархистский; в редакции боятся теперь шаг ступить без меня», — мужественно, но лаконично и как бы между делом — вышеприведенная цитата была помещена автором в скобки — раскаялся главный редактор «Октября» А. А. Фадеев, в пространном письме кровавой большевичке Р. С. Землячке. Косвенную вину за этот «зевок» пришлось принять на себя и двум членам редколлегии — Серафимовичу и Шолохову, публично высказавшим согласие с зубодробительной критикой рассказа.
За сатирическую, едкую историю о всепобеждающей силе советского партийного бюрократизма («…тут кушают без производства труда <…> Иной одну мысль напишет на квитанции, — за это его с семейством целых полтора года кормят <…> А другой и не пишет ничего — просто живет для назидания другим»), за беспощадный портрет большого паразитического города, где нет ни разума, ни справедливости, ни милосердия, и всё определяют великие и мощные ученейшие люди со страшными и мертвыми глазами, которым нет дела до конкретного человека, за поставленный диагноз фактического поражения рабоче-крестьянской революции и неявную мечту о ликвидации государства и, наконец, за то, что знаменитые ленинские слова «наши учреждения — дерьмо, наши законы дерьмо… в наших учреждениях сидят враждебные нам люди», герои рассказа читают и одобряют в сумасшедшем доме («— Правильно! — поддакивали больные душой и рабочие и крестьяне») — за все за это Платонов получил от «кабалы святош» по полной.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
