Здесь вполне мог жить Али-Баба и промышлять Багдадский вор.
Но воплощением этого самого «восточного духа» был базар.
Никите показалось, что базар на площади равен половине всего города. Это был симбиоз рынка, заваленного грудами фруктов, овощей, висящих гроздьями ободранных бараньих туш, с тем, что в России называют барахолка, толкучка, толчок. Здесь можно было купить все — от белого, неописуемо важного верблюда до ржавой гайки или пары драных калош на одну ногу.
Здесь яростно били себя в грудь и бросали мохнатые бараньи шапки-тльпеки наземь, торговались; надсаживаясь, кричали торговцы, расхваливая свой товар; вопили, взбрыкивали ошалевшие от слепней ишаки; чадили пряным дымом десятки мангалов, на которых жарились сочные шашлыки.
Прямо на земле, подогнув ноги, сидели бесконечные вереницы мужчин и женщин, продающих самые странные вещи — старинные серебряные таньга, собранные в мониста, табакерки для нюхательного табака из высушенных и отполированных тыкв, яркие шерстяные носки, огромные кожаные то ли лапти, то ли галоши — чарыки, верблюжью шерсть, каракулевые шкурки и тысячи других вещей.
После горной кристальной тишины в этом бурлящем людском водовороте кружилась голова. Но Таня уверенно, будто она всю жизнь ежедневно бывала на таких базарах, вела Никиту вперед, сновала меж рядов, весело приценивалась к какой-нибудь невероятной, метрового диаметра папахе, беседовала с продавцом целебной смолы — мумие, расспрашивала, как делается ядовито-зеленый жевательный табак «нас».
Больше всего поражали ковры. Ярчайшие, с замысловатыми узорами, они лежали прямо в пыли, на земле, и люди ходили по ним, топтали их, не вызывая со стороны продавцов никаких возражений.
Оказалось, что делается это специально. Первозданная яркость резала глаз, но после того как по ковру проходили тысячи ног, его чистили, отмывали, и узор приобретал благородную блеклость, столь ценимую знатоками. И это не было подделкой под старину — так повелось испокон века.
Невозможно, противоестественно было побывать в Каракумах и не увидеть знаменитого канала!
Пограничники договорились со строителями, и в последний выходной день Никита и Таня махнули на вертолете в Ничку — новенький поселок строителей, выросший на берегу искусственной реки.
МИ-1 имел столь легкомысленный вид, что просто не верилось в его способность летать. Этакая стрекоза с тоненьким хвостиком! Но он взревел, лихо подпрыгнул, повисел малость на одном месте, будто озираясь — не забыл ли чего, и деловито поплыл над городом.
Промелькнула мутно-зеленая лента обмелевшего Мургаба, остались позади последние деревья и дома, и распахнулась пустыня.
Необъятная, от края до края в гребешках барханов, в редкой шерсти саксауловых зарослей, в грязно-белых пятнах солончаков.
Никита глядел сквозь выпуклый иллюминатор вниз и думал, что истинную, осязаемую прелесть полета можно ощутить в наше время только на такой вот стрекозе да еще, пожалуй, на воздушном лайнере. А то упакуют тебя в сверхзвуковой лайнер, выстрелят с одного аэродрома, посадят на другой, и неясно — летел ли ты или висел на месте, а земля в это время крутилась под тобой своим ходом.
МИ-1 был нетороплив. Он казался домашним и ручным, как велосипед.
Внизу скользила по пескам худощавая его тень, от нее лениво шарахались отары овец, а мальчишки-чабаны азартно пытались догнать ее на приземистых своих лошаденках.
Пески внизу, казалось, часто-часто истыканы палкой: лунки лепились вплотную друг к другу.
— Что это? — прокричала Таня.
Кричать приходилось прямо в ухо, иначе ничего не было слышно.
Никита недоуменно пожал плечами, но вдруг увидел, как несколько неподвижных столбиков, замерших у лунок, разом мгновенно исчезли в них.
— Суслики! — заорал он. — Или тушканчики! Пески, пески...
Глаза уже стали уставать. И вдруг, как бесшумный зеленый взрыв, лента канала.
Даже отсюда, сверху, он поражал своей грандиозностью.
Петли первоначального русла спрямлялись, новый водный тракт был прям, как луч. Черные работяги-землесосы плевались пульпой, гнали ее по трубам в сторону и вгрызались, вгрызались в пески.
Почти тысяча километров искусственной полноводной, шириной до ста пятидесяти метров реки. Тысяча! И почти столько же предстоит еще сделать.
Исполинский, невероятный труд!
Никита глядел и думал, что хорошо бы каждому новобранцу показывать это, чтобы до самых печенок прочувствовал, что ему доверено защищать.
Таня смотрела не отрываясь, и на лице ее было изумление. И радость. И никаких слов не надо было говорить. Вокруг домов курчавились молодые сады — люди здесь поселились всерьез и надолго.
А потом был катер на подводных крыльях и полет по каналу меж высоких, поросших камышом берегов.
Именно полет, иначе не назовешь: сто пятьдесят километров проскочили за два с половиной часа.
В аккуратном, прохладном домике полевой гостиницы Каракумгидростроя Никиту и Таню встретили как некогда утерянных и вновь счастливо обретенных близких родственников. Смотритель гостиницы, крепкий, с пожизненным загаром и веселыми глазами старик балагур, заядлый охотник и рыболов, развил такую бурную деятельность, что Никита и Таня только смущенно и счастливо переглядывались.
Пока они плескались в теплой воде канала, поспела уха. Разомлевшие после еды, они блаженно растянулись на тончайшем песке у самого берега и молчали. Слишком много впечатлений принес этот прекрасный день.
А потом был вечер, и низкие, мохнатые звезды над головой, и душистый костер из саксаула, и шашлык из молоденького козленка.
И разговоры... разговоры... Неторопливые, без суеты, тихими, будто боявшимися нарушить первозданность окружающего мира, голосами.
Но этот вечер был последним вечером покоя, потому что утром следующего дня Таня показала Никите письмо. Написано оно было аккуратным почерком и довольно грамотно.
«Скажи своему мужу, цепному псу и ищейке, пусть скорей уезжает с границы. Иначе умирать будет плохой смертью».
И все.
Лист был большой. Текст уместился в две строчки на самом верху. Все остальное место занимала черная пятерня. Рука, оставившая отпечаток, была в перчатке.
Заложило уши — самолет шел на посадку.
«Не курить!» — зажглось на табло.
— Не буду, — сказал Никита.
«Одного не могу понять, зачем они написали эту записку? Ведь не получи я ее, может, и не стал бы больше проводить свои бесплодные опыты с Аннаниязовым. Зачем? У меня ведь не было никаких улик.
Это я знаю. А они? Они откуда это знали?
Я дважды смешал им карты, и потом они понимали, что рано или поздно те ящики, которые уплыли из их рук, попадут в магазин. Кто-нибудь купит урюк, и все раскроется, начнется следствие...
Но пока суд да дело, система могла еще сработать не раз. А я мешал. И они понесли огромные убытки.
Нет, рассчитали они все правильно, логично по крайней мере.
А вдруг струшу?
И я ведь чувствовал, что это всерьез, и Таня чувствовала...»
«Для шутки слишком уж угловато все проделано».
Так сказал тот майор, прочитав принесенную Никитой записку и подробно расспросив его.
Никита скрипнул зубами и почувствовал, что на него смотрят. Он вскинул глаза. Стюардесса. Та самая.
Она невольно вздрогнула, столько ненависти было в глазах Никиты.
Никита вскочил, взял ее за руку.
— Я напугал вас? Я просто думал, вспоминал... — забормотал он. — Простите.
— Я понимаю... — Она улыбнулась — Сейчас посадка. Вы, пожалуйста, ничего не ешьте в аэропорту, не перебивайте аппетит. После Харькова будет обед.
Она осторожно высвободила руку и ушла. Некоторое время он глядел ей вслед. Потом устало закрыл глаза.
В тот день на берегу Каракумского канала Никита узнал еще одну новость: Таня беременна. Уже два месяца. Молчала, хотела удостовериться, теперь знала точно.
Услышав об этом, Никита некоторое время недоверчиво глядел на Таню, взял ее на руки и побрел вдоль воды.
— Танюха моя, Танюха... — шептал он.
Караван прикатил по первой пороше. Внизу было еще тепло, а в горы уже пришла зима.
Караван был последним в этом году. Скоро снег занесет перевал, мороз покроет льдом крутые виражи дороги, и только бесстрашный газик с двумя ведущими осями, обутый поверх покрышек в цепи, сможет осторожно преодолевать коварный серпантин.
Последний караван привел Яя.
На этот раз он вел себя необычно. Ни тени угодливости, суетливости, подобострастия. Тощий, жилистый, с приплюснутой змеиной головой и сухими петушиными ногами, обтянутыми клетчатыми брючками, он был надменен и сух. И на этот раз он помогал сгружать ящики, но делал это неторопливо и даже важно.
А Никита ходил за ним следом и помечал его ящики. Незаметно, в то время, когда Яя выходил из склада. Но последний ящик он пометил демонстративно, на виду у караван-баши.
Надо было видеть, как позеленел Яя!
