Раздался отвратительный хруст ломающегося сустава и нечеловеческий рев. Нож упал на землю.
Аннаниязов вопил с выпученными, белыми от боли глазами и держал перед собой сломанную в локте, висящую под прямым углом руку.
На какой-то короткий миг Никите сделалось жалко его — правая рука Аннаниязова была изувечена на всю жизнь. Но он тут же вспомнил медленно падающего Ваню, и жалости не стало.
— Этой рукой ты больше никого не ударишь, — сказал он.
Но Аннаниязов не слышал. Он выл от боли и слышал только ее — свою боль. Из-за поворота показалась машина с пограничниками.
Ивану повезло. Нож скользнул по бляхе ремня, вспорол мышцы живота и проколол брюшину. Все внутренние органы остались целыми. Уже через час после ранения он был доставлен в госпиталь, и хирург, латавший его, сказал капитану Чубатому и Никите, что парень родился в сорочке, ему неслыханно повезло, нож прошел в сантиметре от печени.
Этот же хирург сшивал порванные сухожилия и накладывал гипс на руку Аннаниязову, перед тем как отправить его в тюрьму.
— Ну а ты, братец, получил свое сполна, — сказал он и повернулся к Никите: — Это вы его так?
— Да.
— Круто, круто! Но справедливо. То, что солдат остался жив, не заслуга этого типа.
Аннаниязову сделали обезболивающий укол, и прежняя наглость вернулась к нему.
— Рука живой будет? — спросил он хирурга.
— Не знаю, — ответил тот, — может и высохнуть.
Аннаниязов повернулся к Никите.
— Помни! — сказал он. — Ты, собака, помни меня!
— Надо бы тебе, негодяю, обе руки открутить, — брезгливо проворчал Вася Чубатый и отвернулся.
Следствие по делу торговца наркотиками Аннаниязова длилось четыре месяца. В самом конце февраля состоялся суд. На скамье подсудимых оказалось кроме шофера еще четыре человека.
Никита Скворцов выступал на суде основным свидетелем обвинения.
Дело это взбудоражило весь город.
А Никиту больше всего интересовало, кто же терьяк покупал.
Выяснилось, что в подавляющем большинстве это были древние старцы, неизлечимые наркоманы, терьякеши, готовые за кусочек снадобья продать душу черту.
Но было и другое, то, что вызывало возмущение и ненависть алиабадцев: мерзавцы, сидящие на скамье подсудимых, растлевали мальчишек.
Сначала те получали терьяк бесплатно, пробовали из лихости, не подозревая, чем это кончается.
Потом... Потом, когда приходило привыкание, из них можно было веревки вить. Юнцов этих было немного, но они были. Всех, кого обнаружили, направили на принудительное лечение.
— Благодарите Скворцова, — сказал их перепуганным родителям старый судья, — считайте, что вашим недорослям крепко повезло.
Аннаниязов вел себя на суде нагло. Когда Никита выступал с показаниями, он поднял над головой скрюченные пальцы правой руки и громко сказал:
— Помни!
Аннаниязова осудили на двенадцать лет заключения в колонии строгого режима. Разные сроки получили и его сообщники.
Когда Никита выходил из зала суда, к нему подбежал мальчишка лет двенадцати, сунул в руку лист бумаги и убежал. Никита развернул записку. Корявыми буквами было нацарапано:
«Будешь плакать кровавыми слезами».
Никита аккуратно сложил листок и спрятал в карман.
Тане он ничего не сказал. Через два с половиной месяца должен был появиться новый человек на земле. Сын. Или дочь.
И Никита не хотел волновать Таню. Да и не принял он на этот раз угрозу всерьез. И потом не мог простить себе этого.
В Харькове в самолет села группа иностранных туристов, вернее туристок. Толпа сухощавых, радостно возбужденных дам весело взяла ИЛ на абордаж, растеклась по проходу. У Никиты было такое впечатление, что все они если не близнецы, то очень близкие родственницы — одинаковые угловатые фигуры, одинаковые волосы платинового цвета, экстравагантность в одежде. И даже эта экстравагантность, собственно и предназначенная для того, чтобы выделяться из массы, делала их одинаковыми.
Дамы без возраста. Тот, ставший привычным во всех аэропортах мира, примелькавшийся стереотип «путешествующей американки», глядящей на мир сквозь рамку видоискателя фото- или киноаппарата. Пожалуй, только личные врачи да таможенники имели возможность узнавать их истинный возраст.
Никита равнодушно наблюдал за суетой усаживания бодрых путешественниц, машинально отметил, что стюардесса неплохо говорит по-английски.
Она перехватила Никитин взгляд, смущенно улыбнулась — в это время одна из экспансивных авиастарушек что-то такое прикрепляла ей на грудь, какой-то круглый значок величиной с небольшое блюдце.
Никита отвернулся.
Снова выплеснулся в памяти весенний Алиабад — пропитанный, перенасыщенный солнцем и запахами свежей, новорожденной листвы. Город, который видел сейчас Никита, был более реален, чем настоящий, и в этом была какая-то странность, тревожная и раздражающая.
В который уже раз Никита перебирал тот день по минутам, шаг за шагом, слово за словом.
Дрожали на тротуарах нежные тени акаций — сквозные, замысловатые, как кружева. На Тане было свободное, скрадывающее изменившуюся фигуру светлое платье, походка ее стала осторожной и плавной. И была она такой молодой и свежей, что встречные издали начинали улыбаться ей, а потом долго еще оборачивались и глядели вслед.
Таню смущали эти взгляды. Она коротко взглядывала на Никиту, прихваченные первым весенним загаром щеки краснели.
Вдруг Таня остановилась:
— Есть хочу. Умираю хочу есть. Шашлыка хочу и много-много зелени.
— Хоп! — Никита по-восточному хлопнул над головой ладонями. — Кутить так кутить.
Они зашли в кафе напротив женской консультации. Таня ела с таким аппетитом...
— Подозрительно, — сказал Никита — Не лопаешь ли ты за троих?
Таня рассмеялась:
— Вот бы здорово!
— Тебе не страшно? — тихо спросил Никита,
— Чего? — удивилась Таня,
— Боли.
Таня перестала улыбаться, отложила вилку.
— Страшно, — сказала она. — Одно утешение, что всех людей на земле родили их матери.,.
— Кроме Адама и Евы, — глуповато сказал Никита.
— Адам! Это был мужчина! Вот попробуй сотвори что-нибудь толковое из своего ребра!
— Только шашлык по-карски, если ты каннибалка.
Так они болтали всю эту чушь, а разговор был последним...
— Я побежала, — Таня чмокнула его в щеку. — Это недолго.
Он следил из окна кафе, как она вошла в подъезд консультации, видел, как туда прошмыгнул какой-то парень. Подумал: «Ему-то туда зачем?»
Видел, как он выскочил оттуда и быстро пошел по улице.
Ошибся парень дверью...
И вдруг что-то толкнуло в сердце.
Опрокидывая стулья, Никита ринулся из кафе, вбежал в парадное и увидел...
Она лежала на площадке лестницы между первым и вторым этажом.
Лежала в любимой своей позе — свернувшись калачиком.
Никита не видел лестницы, не видел подоконника, не видел площадки...
Он глядел на Таню, и ему казалось, что она просто устала и прилегла отдохнуть.
А дальше... Что было дальше, Никита помнил плохо. Он машинально делал все, что нужно, но одна мысль бухала в голове, как набат: «Поздно! Поздно!»
Он осознал это в тот миг, когда поднял Таню.
Негодяй ударил подло, по-бандитски точно — сзади, в шею у основания черепа. Наповал.
Убийцу искали не только те, кому это положено.
Уже было известно, что это брат Аннаниязова. Никита и Ваня Федотов остервенело искали по всем закоулкам, по всем базарам, по всем забегаловкам — молчаливые, с почерневшими лицами и яростными, жесткими глазами.
И худо пришлось бы подлецу, если бы они его нашли. Его нашли, но не Никита и Ваня.
Даже своим крохотным сумеречным умишком преступник понимал — пощады не будет, и отбивался яростно, как хорек, попавший в западню.
После суда Никиту вызвал начальник таможенной службы республики и сказал:
— Вот что, Скворцов, тебе надо уезжать отсюда. Ты погляди, на кого ты похож, — лицо серое, как чугун. Изведешься ты здесь. Короче, переводим тебя в Ленинград.
— Хорошо, — ответил Никита.
— Ну и славно, раз хорошо, — сказал начальник и тихо добавил: — Жить-то надо, Скворцов, что ж поделаешь — им уже не поможешь. У меня дочь погибла а горах, альпинистка. Я понимаю, ты уж поверь.
— Верю.
— Иди, сдавай дела. Прощай. — И начальник отвернулся.
А на заставе, на заставе...
Перед отъездом к Никите подошел Иван. Долго молчал, опустив голову. Потом вскинул глаза, прошептал:
— Я никогда не забуду Татьяну Дмитриевну!
— Я тоже, — ответил Никита.
И вдруг Ваня заплакал совсем по-детски.
А Никита плакать не мог.
Вася Чубатый и Бабакулиев поднесли вещи Никиты к машине. В основном это были солдатские поделки — подарки Тане. Никита взял их все до одной.
— Ничего не скажу тебе, Никита. Ничего, — проговорил наконец Вася Чубатый. — Что уж тут скажешь. Одно только: всем нам очень тяжело. И знай: где бы ты ни был, что бы ни случилось — только позови...
