ожидаю чего-то похожего.
Я сижу в пижаме на полу салона, вслушиваясь в гул двигателей, всматриваясь в безмятежное чрево нашего корабля-призрака, в диковинную, размеченную цифрами и буквами библиотеку пустых кресел, которую мы сотворили, подняли в небо и которая плывет сейчас куда-то в Арктику.
Я невольно вспоминаю выражение «души на борту» – устаревший термин, который, однако, все еще употребляется, например, когда авиадиспетчер спрашивает о точном количестве людей – пассажиров и членов экипажа – в самолете. Десятки тысяч путешественников, бортпроводников, пилотов летали на этом судне – и еще полетят. Если бы существовала карта, на которой был запечатлен каждый из них, никто, взглянув на такой документ, и помыслить бы не смог, что столь великое множество рассыпанных по планете людей объединяет один самолет. Я переодеваюсь перед рядами незакрытых окон, из которых видна ночь, – в небе так же одиноко, как в пустом салоне «боинга».
Поднимаюсь наверх, осторожно пробираясь по темному проходу верхней палубы. В противоположном конце салона видна распахнутая дверь в кабину – сегодня закрывать ее на время полета незачем. Экраны бортового компьютера светятся мягко и гостеприимно, как огонь в камине. Мимо пустых кресел я прохожу в открытую дверь. Чашка чая, которую мне налили коллеги, дымится в держателе у моего кресла. Заходя в кабину, я говорю: «Угадайте, кто пришел!» И капитан смеется, потому что сегодня вариантов немного.
Ночь
Я СИЖУ В КАБИНЕ САМОЛЕТА, который готовится вылететь из Хитроу в Будапешт. Я работаю пилотом уже примерно год – летаю на аэробусах по европейским городам. Воздушные маршруты, очереди на взлетные полосы, отели, где мы ночуем, кафе, где мы завтракаем, – авиационную Европу я теперь знаю наизусть. Но этот рейс кажется мне едва ли не самым важным в жизни. Сегодня особенный день – как тот, когда я подростком впервые сел за штурвал, когда совершил свой первый одиночный вылет в небеса Аризоны, когда принял управление пассажирским авиалайнером. Сегодня на борту – мой отец.
По крайней мере, он скоро туда поднимется. Мы с капитаном находимся в «турне», совершаем множество полетов за несколько дней, каждый вечер – новый город. Мы меняемся по очереди. Сейчас моя очередь – конечно, так и должно быть, сказал капитан, когда я сообщил, что папа будет на борту. Я провел наружный осмотр, план полета загружен, проверки по чек-листам произведены, двери багажного отделения закрыты, буксировщики под самолетом готовы нас катить. На борт поднялись уже почти все. Но отца я пока еще не видел. Внезапно я понимаю, что, в отличие от всех остальных случаев, когда одному из нас приходилось ждать другого, сейчас я ждать больше не могу.
Сейчас декабрь, скоро Рождество. Отец уже примерно неделю в Англии. Несколько дней назад мрачным и морозным вечером, больше напоминавшим ночь, мы ездили на прогулку по окрестностям Кембриджа, и внезапно нам предложили места на рождественский концерт в часовне Кингс-колледжа. Мы сели под большими витражами, по большей части творениями фламандских мастеров, и под еще одним фламандским шедевром – «Поклонением волхвов» Рубенса. Отец останется в Будапеште дольше, чем я; потом он отправится в Бельгию, а точнее, во Фландрию, навестить родственников и их семьи.
Наконец я его вижу. Он вошел в самолет одним из последних и сейчас разговаривает с кем-то из экипажа у входа. Стюардесса провожает отца в кабину, и я представляю его капитану – в то время одному из самых опытных в компании. Тот смеется, когда отец фотографирует меня на фоне приборной панели. Я рассказываю о предназначении некоторых кнопок и систем, показываю цифровую карту нашего маршрута. Кажется, хотя папа и стал американцем, он гордится тем, что свою карьеру я начал на европейском самолете.
Мы слышим, как с приглушенным хлопком закрывается главная дверь салона – своего рода стартовый пистолет, знакомый всем пилотам. Я тянусь за наушниками – мне немного неловко оттого, что я вынужден попросить отца покинуть кабину и пройти к своему месту. Закрываю дверь кабины на задвижку. Звоню диспетчерам и прошу разрешения на взлет. Проговариваю буксировочной команде свою часть четко прописанного в наших инструкциях диалога: «С тормозов снято. Прошу запуск». Мы начинаем откатываться назад. «Запускайте номер два», – отвечает голос снизу. В кабине становится тихо – воздушные потоки перенаправляются к двигателям. Затем тишину сменяет нарастающий шум: капитан запускает двигатель под правым крылом. Этот момент значится в левой колонке моего рукописного журнала: «Вылет из Хитроу, 19:44».
Зимой к этому времени уже давно темно. Мы выезжаем на полосу, пользуясь одним из ночных преимуществ Хитроу: мало в каких аэропортах на взлетной полосе есть система зеленых и красных огней, которые дублируют голосовые инструкции диспетчеров и визуально направляют нас по летному полю. На ВПП мы оказываемся в срок. Я включаю взлетный режим. Мы ускоряемся, отрываемся от лондонской земли, летим через юго-восток Англии, пролетаем Дувр, длинные подъездные дороги к туннелю через Ла-Манш, огромные железнодорожные депо. Туннели ночью видны лучше всего. Из одной точки выходит множество освещенных дорог: путешественники, согнанные в узкий проем, обретают свободу на земле. Мы перелетаем через Ла-Манш. Через несколько минут мы уже над континентом, и вскоре я понимаю, что везу отца над его родиной.
Той ясной зимней ночью мы пролетаем над Остенде, потом над Брюгге, где он учился. Мне вспоминается «История монахини» – фильм с Одри Хепберн. Ее героиня из монастыря уезжает сначала в Брюгге, где жил мой отец, потом в Конго, куда он потом тоже переехал. Когда режиссер Фред Циннеманн прилетел в Конго, он пригласил участвовать в съемках хор, основанный моим отцом. Так что папа за кадром дирижировал хористами, другими монахинями и самой Хепберн, а потом проделал все снова от начала и до конца, когда Циннеманн заметил, что волнообразные тени от рук отца видны на белых одеждах поющих. Слева на нашем пути лежит Гент. А затем я, пользуясь тем, что сижу справа, а кабина почти не освещена, так что ночь за окном кажется яркой почти как дисплеи нашего компьютера, нахожу меж прочих населенных пунктов Фландрии родной городок отца.
Бельгию и ее яркие огни мы пролетаем за считаные минуты. И вот мы уже над Южной Германией; потом мы минуем Линц, Вену, Братиславу, следуя за течением Дуная по сияющему европейскому гобелену. Лично для меня Европа – это в основном ее периферийные и прибрежные территории, но такие полеты, как сегодняшний, напоминают: так же, как жители США привыкли считать «настоящей Америкой» Миссури или Канзас, «самые европейские» территории есть и в
