Соня вышла из больницы такою же, какою была раньше. Она не казалась ни похудевшей, ни побледневшей. Она помогала Грише получать и грузить товары. Они пошли в кинематограф, гуляли по улицам, радовались мостовым, уличным фонарям, магазинам, автобусу.
О случившемся не говорили.
Гриша ждал худшего. Она перенесла несчастье как будто бы очень легко. Иногда он думал: «Может быть, она и рада, что меньше хлопот, меньше трудностей?»
Когда пароход подходил к строительству, пассажиры заполнили палубу. Соня и Гриша стояли у борта, на носу. Они впервые охватили взглядом все построенное ими. Темнели острые крыши шалашей, желтели новенькие бараки; освобожденное от заслона деревьев, блестело озеро; видно было, как ползут по лесотаске бревна в прожорливую пасть лесозавода.
Здание временной электростанции поднимало к небу прямой столб дыма. У берега разгружалась баржа с цементом. По узкоколейке бежала дрезина, волоча за собою вагонетки с камнем. На промышленной площадке копошились сотни землекопов.
Как все изменилось с того дня, когда они вот так же, стоя рядом у борта, приближались к месту будущего города! Тогда они увидели только пустой берег и приземистые домики селения, стиснутого с трех сторон нетронутой темной тайгой.
– Гляди, Соня, – восторженно сказал Гриша. – Ведь это уже почти город… Еще год…
Он замолчал, потому что Соня спрятала лицо, и видно было, как судорожно дрожит ее щека.
– Соня… родная!..
– Нет! Нет! – вскрикнула Соня, отстраняя его рукой. – Это был мальчик, а я убила его! Убила…
Они жили по-прежнему. Работали, читали стихи, пытались учиться, очень часто (чаще, чем раньше) проводили вечера с товарищами, в компании. Когда они оставались вдвоем, они сразу искали себе занятие, как бы боясь, что в молчании прорвется то, что надо держать в себе, глубоко.
9
После истории с печами здоровье Семы Альтшулера настолько ухудшилось, что врач объявил его безнадежным. Сему перенесли в крошечный докторский кабинет. Тоня почти неотлучно сидела возле него, держала руку на его воспаленном лбу, когда Семе было плохо, и вела с ним тихие задушевные беседы, когда Семе становилось лучше. Врач протестовал против разговоров: они утомляли больного. Но у Семы была огромная потребность передавать другим все то, что скопилось в часы одиноких размышлений, обостренных болезнью. Тоня чутьем понимала, что, несмотря на утомление, беседы повышают активность организма, а следовательно, и его сопротивляемость.
– Вы его приговорили к смерти, – резко сказала Тоня врачу, – зачем же его мучить? Я не верю, чтобы у разных людей болезнь была одинакова. Мне кажется, я понимаю, как лечить Альтшулера. Оставьте его мне и не мешайте!
Врач подумал: «Какая неприятная, резкая девушка!» – и сказал:
– Пожалуйста. Я подожду. Скоро вы меня учить начнете.
Он был вознагражден предупредительностью Тони во всех других вопросах. Беседы продолжались.
– Вы когда-нибудь читали о самоубийствах, Тоня? – спрашивал Сема. – Подумайте, ведь были такие люди! Разочарование в жизни. Вы это понимаете, Тоня?
– Я бы этого никогда не сделала, – сказала Тоня. Она вспомнила жестокое разочарование, пережитое ею так недавно. Мысль о самоубийстве даже не приходила ей в голову.
– Да, вы бы не сделали, – подтвердил Сема. – Да и как можно это сделать, если в голове есть мысли, есть сознание? Говорят – это трусость. Нет, это не трусость. Ведь тоже нужна смелость, чтобы пустить себе пулю в лоб! Во всяком случае, это не всегда трусость. Если человек боится отвечать за то, что сделал, – это трусость и подлость. Но если человек не хочет бороться, устал бороться – это глупость. Простая глупость, сколько ни наворачивай высоких слов. Разве бывает безвыходное положение? Умный человек, поразмыслив, всегда найдет какой-нибудь выход. Самоубийца не понимает самого основного. Жизнь! Что есть лучше жизни? Ну, пусть горе, пусть болезнь, пусть невероятные трудности – но все-таки есть жизнь, есть солнце, есть дыхание, а значит – есть возможность борьбы… Как не хочется умирать, Тоня! Ты не знаешь, как это страшно.
Тоня спросила по неожиданному побуждению:
– А ты заметил, Сема, что я сегодня веселее, чем обычно?
– Да, – невольно солгал Сема: он так верил Тоне, что поверил и этому; ему даже вспомнилось что-то вроде ее смеха. Было это или нет? Он не знал точно, но так вспомнилось.
– А знаешь почему?
Ложь возникла сама собою.
– Доктор очень доволен тобою. Сегодня он сказал мне, что ты вылезешь наверняка.
Сема вспыхнул; розовая краска залила его желтые щеки и лоб.
– Правда?
– Да.
Сема долго молчал. Он был счастлив: в эти минуты он хотел поверить и поверил; ощущение близкой смерти было слишком страшно. И он подхватил ложь всем своим существом, и ложь стала правдой.
– Да, он прав. Я вылезу, Тоня. Я это чувствую сам. Я не могу не вылезти. И не надо называть больницу моим именем – черт с нею, верно? Лучше назовем моим именем какой-нибудь дом, где будут жить и радоваться тысячи людей! Большой дом с широкими окнами, с паровым отоплением, с видом на Амур, с цветником у входа… Или нет. Зачем имя? К черту имя! Не надо имени – ведь что такое Альтшулер? Рядовой член комсомола, строитель города – вот и все! Правда, я изобретатель, но что я такого изобрел, чтобы заслужить имя нового дома? Оно даже неважно звучит – Альтшулер… Впрочем, фамилия изменяется от человека. Если бы нашелся такой Альтшулер – вождь, полководец, мировой ученый, пусть даже боксер или шахматист, – уже иначе звучит! Фамилия уже приросла.
Он помолчал.
– Если я буду жить, Тоня, я еще много сделаю…
В другой раз он заговорил о славе:
– Я хочу прославиться, Тоня. Я часто думаю – хорошо ли, что я этого хочу? Это ведь честолюбие, да? Мне хочется сделать что-нибудь такое значительное, чтобы когда говорят о комсомоле, о людях, которых он воспитал, называли бы и меня. Вот есть тормоз Казанцева. Кто он, этот Казанцев, я не знаю. Но тормоз есть, он существует, и в нем существует слава человека. Я думаю, что слава страны – в людях. И у нас все больше будет славных людей с каждым годом. Что такое слава у нас? Это уважение к человеку, который сумел сделать передовое дело. Шахтер Изотов создал свою школу шахтерского искусства, как были школы в литературе или школы в живописи. Он двинул вперед свою профессию. Я тоже хочу совершить максимум возможного в своем деле, достичь высшей точки. Мне страшно думать, что я могу прожить и пропасть, как песчинка. Это честолюбие? Пусть! Но ты никогда не посмеешь сказать, Тоня, что это плохо!
– Это не плохо, – сказала Тоня. – Я часто мечтаю о разных вещах… таких… Мне хотелось бы работать в подполье. Пусть бы меня истязали, пытали… Или мне хочется отдать все силы нашему городу. Все без остатка. Я бы умерла, но город стоял бы, как памятник. Это тоже слава. Неважно, что забудут фамилию. Важно сделать что-то большое и знать, что сделал все. Верно?
– Верно. В крайнем случае, пусть забудут фамилию. Но я бы хотел, чтобы меня помнили. Чтобы рассказывали детям и приезжим – был такой комсомолец, Альтшулер, он спроектировал этот мост или построил вот эту дамбу…
Однажды он заговорил о любви:
– Вот вы меня спрашивали, Тоня, люблю ли я Клаву? Я вам сказал насчет Клавы. Но я ничего не говорил насчет любви, а у меня есть своя теория, и я вам ее скажу, Тоня, потому что вы поймете.
Тоня приготовилась слушать, но Сема закрыл глаза и как будто впал в забытье. Тоня дотронулась прохладной рукой до его лба. Сема благодарно улыбнулся, открыл ясные глаза и сказал совершенно свежим голосом (Тоня поняла, что он обдумывал):
– И еще вам скажу потому, что вы та девушка, Тоня, которую я мог бы любить. Я не люблю кокетства и не люблю болтливых девушек. Я люблю, когда характер и сильная душа, когда девушка умеет чувствовать и не боится.
– Чего? – робко спросила Тоня.
– Чувствовать, – сердито ответил Сема. – Неужели ты не поняла? Не боится чувствовать – вот что важно! Отчего люди выдумали, что девушка не должна первою говорить о любви? Отчего люди выдумали, что девушке нужна застенчивость?
Тоня вспомнила первую встречу с Сергеем на берегу озера. Она не боялась чувствовать. Но к чему это привело?
Сема понял ее мысли.
– Видите, Тоня, выдумали все это не зря. Это оборонительное сооружение, вроде проволочных заграждений или баррикады. Но моя теория в том и состоит, что этого больше не нужно. Я не хочу, чтобы девушка была опутана проволокой, потому что я подхожу к ней с нежностью в сердце и с громадным уважением, с грандиозным уважением. И чем она прямее и честнее, тем больше это уважение, и я никогда не сделаю ей зла…
– Но ведь не все же так подходят!
– Вот это и плохо. От этого и проволока и дымовая завеса. Но я ведь не такой, и я хочу девушку, которая не будет бояться, и она поймет, какой я, и будет со мною простой и открытой, и я буду уважать и любить ее, и она будет уважать меня… Вот вы такая, Тоня. Вы пострадали раз из-за своей прямоты… Но со мною вы бы не пострадали, Тоня, я бы вас любил…
