Тоня сама не понимала, что рождают в ней эти странные речи. Но она тянулась к ним всей душой, и ей становилось все радостнее и легче жить.
– Вот если бы я знал твердо, что я вылезу, – сказал Сема, – я бы сейчас просил тебя: посмотри, Тоня, посмотри на этого заморенного, маленького человека, помирающего на больничной койке, – может быть, это и есть тот самый человек, который тебе нужен для счастья? Посмотри хорошо, не думай, что маленький рост – это маленькая душа, посмотри и скажи – не выйдешь ли ты замуж за этого человека, ведь он дает тебе свое сердце, он тебя будет уважать, как лучшего друга, больше Геньки Калюжного, хотя Калюжный – это большой друг… Я бы сказал: выходи за меня замуж, Тоня!
– И я бы сказала – да! – легко ответила Тоня и улыбнулась.
Впоследствии она сама не знала, думала ли она то, что говорила, или этого требовал метод лечения, – но слово было произнесено.
– Спасибо, Тоня! – сказал Сема и сжал ее руку. Больше об этом не говорили. Только назавтра Сема спросил:
– Скажите, Тоня, если бы для спокойствия человека вам пришлось солгать, вы бы это сделали?
– Не знаю, – ответила Тоня и даже не вспомнила свой вчерашний ответ: он не казался ей ложью.
– Ну, а вы могли бы сказать человеку, что любите его, если бы на самом деле не любили?
– Нет, – твердо сказала Тоня.
Сема удовлетворенно кивнул головой и заговорил о другом.
Только ночью, оставшись наедине со своими мыслями, Тоня поняла, зачем он спросил про ложь. И покраснела от стыда. Да, она солгала. Она обещала ему любовь. Но разве она может любить его? Разве она не любит еще Сергея?.. Она вспомнила того, кого запрещала себе вспоминать, и почувствовала такую острую и мучительную боль, что вскочила и выбежала в коридор и стала ходить взад и вперед быстрыми шагами. Нет, нет! Она не хотела любить Сергея. Она презирала его. Мелкий, трусливый человек! Но она его любила… Вопреки всему, она вспоминала то самозабвенное счастье, то ощущение наполненности жизни, которое дала любовь, ту необыкновенную, удивительную музыку, которая лилась на нее с темного неба, которую проносил над нею ветер, которая звучала внутри нее. Разве такое чувство повторяется? Разве оно не единственное на всю жизнь, упоительное и неизбывное? Нет, она не хочет видеть Сергея. Если бы он вернулся, она не сделала бы ни шагу навстречу ему. Он в прошлом. Он вычеркнут. Но любить другого – это так же невозможно, как отречься от самой себя. Тогда зачем же она солгала? Для того чтобы Сема выздоравливал? Для того чтобы сопротивление болезни усилилось до предела?
Она вернулась к Семе и долго смотрела на спящего друга, прижав ладони к щекам, покачиваясь от волнения. Он не был красив, Сема. Какое худое, желтое, измученное лицо! Но под темными веками спрятались его глаза – пламенные, лучистые, внимательные, наблюдающие, умные. Глаза выражали его всего. Глядя в них, читая в них, Тоня не видела невзрачной и немного смешной внешности. Сейчас глаза были прикрыты веками. Но она все-таки видела их. Может ли смерть, смеет ли смерть закрыть их навсегда?
Мысль о его смерти была невыносима. Он не мог умереть! Она не могла перенести даже мысли о том, что останется без него.
Что же это? Любовь? Нет, она знала, что это не любовь. Но, может быть, существует чувство сильнее и глубже любви – более цельное, более чистое, более человечное? Она не хотела от этого человека ничего, кроме одного – чтобы он жил. Чтобы он был. Будет он – и не надо ни любви, ни песни, звучащей с неба, – она сядет с ним рядом, и приложит ладони к его теплому лбу, и будет тихо слушать его неровную, быструю, немного смешную речь.
Утром она смотрела на врача как на спасителя. Она ловила в его лице мимолетные тени огорчения или удовлетворения. Она выбежала за ним во двор в одном халате и схватила его за рукав.
– Ну что? – крикнула она, мертвенно побледнев.
– Не знаю, – сказал врач и внимательно поглядел на Тоню. – Он оживлен и кажется лучше, чем обычно. Но я боюсь этого. У него слишком мало сил.
С отчаянием в душе, но с веселым лицом Тоня вернулась к больному и неосторожно дотронулась до его руки.
– Какие холодные пальцы, – сказал Сема. – Ты была на воздухе?
– Да.
– Уже холодно?
– На дальних сопках снег. Скоро зима.
– Если бы я мог хоть разочек подышать воздухом! – сказал Сема и вздохнул.
Тоня, нахмурив лоб, смотрела в окно. Новая мысль томила ее: не вынести ли Сему во двор хоть на минуту?
– Ты что? – спросил Сема.
– Я думаю, не устроить ли тебе прогулку.
– Да, да, Тонечка, да! – Он просиял от радости. – Я все время мечтал об этом. Только я, наверное, не смогу ходить…
И Тоня решилась так, как умела решаться: быстро, порывисто, без размышлений. Она закутала Сему, чтобы нигде не просочился холод, приказала дышать носом и с помощью санитарки вынесла его на кровати во двор.
– Дыши осторожно, чуть-чуть, – умоляла она. – Тебе не холодно? Не дует нигде?
Через несколько минут она ужаснулась тому, что сделала, и позвала санитарку вносить больного. Сема смотрел умоляюще, но подчинился, – он и сам немного боялся.
Вечером Тоня дрожащим голосом призналась врачу.
– Это ничего, – сказал врач. – Как он ел?
– Хорошо, Семен Никитич, лучше обычного.
– Спал?
– Три часа спал.
Врач протер пенсне и сквозь сверкающие стекла долго разглядывал Тоню.
– Вы, Тоня, сердитая барышня, – сказал он нежно, – но у вас есть способности и темперамент. Вы не хотите учиться на доктора?
С этого дня Тоня ежедневно выносила Сему на воздух. Она сговорилась с Геннадием Калюжным, и он прибегал в обеденный перерыв, чтобы помочь ей. Геннадий и Тоня стояли около кровати. Геннадий рассказывал новости, а Сема блаженно улыбался.
Однажды он посмотрел на обоих и сказал:
– Вы не можете понять, до чего это хорошо, что вы оба тут. Разве у меня есть более близкие люди, чем вы? Их нет, и смотреть на вас обоих сразу – очень большая радость.
Немного погодя он добавил:
– Ты ничего не знаешь, Геньчик… А ведь если я поправлюсь, мы поженимся.
Тоня страшно покраснела.
Геннадий не сразу нашелся, что сказать. Как и все комсомольцы, он недолюбливал Тоню; за время болезни Семы он оценил ее заботливость и подобрел к ней, но видеть ее женою друга все-таки не хотел. К тому же все еще слишком хорошо помнили ее роман с Голицыным.
– Ну, поздравляю! Значит, еще одна свадьба, – сказал он наконец.
Тоня не отрываясь смотрела на Геннадия. Она догадалась, о чем он думает. Да, он недоволен. Он вспомнил про Сергея. Он, пожалуй, думает, что это она, Тоня, добивается мужа. «Мужа ловит», – содрогаясь, вспомнила Тоня грубые слова Сергея. Когда Сема поправится, Геннадий, чего доброго, станет отговаривать Сему. Он не будет стесняться в выражениях, рассказывая, как она бегала за Сергеем и подслушивала в тайге, как она спешила на свидания и ждала, трепещущая и подозрительная, а он медлил и подшучивал над нею с приятелями… Ну что ж! Пусть рассказывает все, правду и вымысел. Она ничего не боится. Она не боится чувствовать.
– Спасибо, – сказала она спокойно. – Только сначала надо его как следует вылечить…
И новым, женственным и властным движением погладила волосы Семы.
Что-то случилось с нею в эту минуту. Злая гордость вспыхнула в ней со страстной силой. И если до сих пор она просто не верила в осуществление этого брака, теперь она думала о нем как о неизбежном, она хотела его – да, назло всем, вопреки всем, – могут любить или не любить ее, но Сема ее любит, и женится на ней, и она будет счастлива, и ей наплевать на всех…
Как-то раз, встретившись с Тоней во дворе, с глазу на глаз, Геннадий грубовато спросил:
– Это когда же вы успели любовь закрутить?
Он улыбался, но Тоня понимала, как он зол.
– А что? – спросила она жестко и недоброжелательно.
– Да просто любопытно – какая скорая любовь!
Тоня вспыхнула и сказала скороговоркой:
– Можешь думать что хочешь. Но показывать этого Семе не смей, понимаешь? Сейчас важно одно – важно его вылечить. Что будет потом, я не знаю. Сейчас ему должно быть хорошо. И я делаю все, чтобы ему было хорошо. А то, что ты думаешь, это подло… подло!
И она быстро ушла, глотая злые слезы. Сема сидел в постели. Он явно поправлялся, это видели все, об этом, пожимая плечами, говорил врач.
– Вас, комсомольцев, не знаешь, как и лечить, – говорил он. – У вас все по-новому, и болезни какие-то особенные, и смерть вас не берет.
Сема сидел в постели, чистенький, в свежей, только что надетой рубашке, с посвежевшим лицом.
– Тонечка, а ведь я голоден, Тонечка! – с детской радостью сообщил он.
Она осталась, как была, у двери. Она видела его будто впервые. Вот такого, озаренного детской радостью, чистенького, трогательного, выздоравливающего. И он принадлежал ей, и она его не отдаст, никто не сможет отнять его…
Тоня рванулась вперед, упала на колени, прижалась к его рукам пылающим лицом и зарыдала.
