За тридцать лет, пролетевших со дня знакомства до начала 90-х, у меня с ним бывало всякое. Но до его отъезда «за бугор» отношения у нас были не скажу чтобы очень близкие, но – вполне товарищеские. Одно время даже дружеские.
В последние годы он, правда, начал меня слегка раздражать. Ударившись в православие, стал регулярно поздравлять меня – по телефону, конечно, – со всеми православными праздниками.
Ничего худого он при этом, наверно, в виду не имел. Скорее наоборот: имел в виду одно только хорошее. Как тот пахан в камере, о котором любили рассказывать нам Юлик Фрид и Валерик Дунский. Однажды на Пасху он, поклонившись сокамерникам, произнес традиционное: «Христос воскресе, православные!» А потом, обернувшись к лежавшим в своем углу Юлику и Валерику, поклонился им тоже – и сказал:
– И вам, жиды, добрый вечер!
Регулярно поздравляя меня с православными праздниками, Володя Максимов, наверно, был движим теми же добрыми чувствами. Но пахан, про которого нам рассказывали Юлик и Валерик, – надо это признать – был душевно тоньше, деликатнее Володи: он чувствовал, что обратить свое «Христос воскресе» к жидам было бы неуместно, а может быть, для них, жидов, – кто их знает? – даже и оскорбительно. Вот и нашел свою, как ему казалось, необидную для жидов, деликатную формулу поздравления.
Что же касается Володи Максимова, то он, при всем его уме и таланте, не понимал, что эти его поздравления мне не только не нужны, но даже слегка меня коробят своей подчеркнутой нарочитостью.
А впрочем, может быть, он искренне верил, что раньше или позже я тоже обращусь к истинной вере, как это случилось с нашим общим дружком Феликсом Световым.
Как бы то ни было, до отъезда Максимова в эмиграцию отношения у нас сохранялись вполне дружеские.
Иногда (не слишком часто) он звонил мне и из Парижа, всякий раз заканчивая разговор предложением опубликовать что-нибудь в его «Континенте». Теми его предложениями я не воспользовался, но разговоры были вполне дружелюбные. А вот на московский его звонок я отвечал довольно холодно. (Почему – станет ясно из дальнейшего.)
Однако закончил я тот разговор – наверно, желая слегка смягчить свою холодность – умиротворяюще. Сказал:
– Ладно, Володя. Авось как-нибудь, Бог даст, еще свидимся. В Москве или в Париже…
И тут он сказал:
– Но ведь ты был в Париже.
Сказал – со значением. С нажимом на слове «был».
Смысл этой его реплики был такой: «Был и не захотел со мною увидеться, даже не позвонил».
Так оно на самом деле и было. Но не позвонил я ему тогда и не пожелал с ним встретиться не «страха ради иудейска», как он, наверно, подумал, а совсем по другой причине.
Но сперва – о том, как это вдруг получилось, что я оказался в Париже
Я уже упоминал, что до перестройки был, как это у нас называлось, невыездной .
Но началась перестройка, и все изменилось. Во всяком случае, начало меняться. И в один прекрасный день (дело было осенью 1988-го) позвонила мне Ирина Эренбург и огорошила:
– Вы едете в Париж?
Я рассмеялся:
– Бог с вами, Ирина! Откуда вы это взяли?
– Я только что встретила Володю Корнилова, и он мне это сообщил. А когда я сказала, что ничего про это не знаю, усмехнулся: «А-а, значит, он даже от вас это скрывает!»
Я позвонил Корнилову и выразил ему свое «пфе». Он сказал, что ему эту новость сообщила Олеся Николаева, которая тоже едет.
Я позвонил Олесе, и она подтвердила: да, действительно, она была на днях в иностранной комиссии Союза писателей, читала список включенных в делегацию поэтов и критиков и, безусловно, видела в том списке мою фамилию.
Не слишком веря, что все это происходит наяву, а не во сне, я все-таки заглянул в иностранную комиссию. И фантастическая эта новость полностью подтвердилась.
Да, действительно, во Францию отправляется большая, представительная делегация. На две недели: неделя в Гренобле и неделя в Париже. Едут: Булат Окуджава, Андрей Вознесенский, Давид Самойлов, Александр Кушнер, Анатолий Жигулин, Евгений Рейн, Олжас Сулейменов, Геннадий Айги, ленинградский критик Адольф Урбан, молодые поэты Иван Жданов, Олеся Николаева, Михаил Яснов… Конечно, конечно, и вы тоже. Почему вы узнали об этом случайно, окольным путем? Ну… Просто мы никак не могли до вас дозвониться… Вот и с Самойловым тоже никак не можем связаться. Кстати, вы не могли бы нам в этом помочь?
В то, что они не могли до меня дозвониться, я, конечно, не поверил. Тем более что до Самойлова я дозвонился в тот же день и без всяких сложностей.
Дезик, правда, ехать во Францию категорически отказался, как я его ни уговаривал. Говорил, что устал, плохо себя чувствует и вообще не больно это ему интересно. Но больше никто из того списка не выпал, и спустя какой-нибудь месяц, а может быть, даже и месяца не прошло, мы все уже были в Гренобле.
Узнав, с кем мне предстоит лететь во Францию,
я особенно радовался, что в составе нашей так называемой делегации будет Булат. Помимо других, естественных причин этой моей радости тут было еще одно, дополнительное, важное для меня обстоятельство.
После того как я узнал, что Дезик не поедет, выходило так, что Булат был бы там единственным близким мне человеком. Из всех остальных, с кем мне предстояло отправиться в Гренобль, а потом в Париж, я, по существу, если не считать Вознесенского, никого не знал. С Кушнером был знаком шапочно, с Жигулиным, Сулейменовым и Айги и вовсе не был знаком, а про Рейна даже и не слыхал. Не знал тогда о существовании такого поэта.
Отказ Дезика лететь с нами был для меня первым ударом. А перед самым отлетом меня ждал второй, еще более сильный удар: ни в аэропорту, ни в самолете, ни в Гренобле, когда мы туда прибыли, Булата с нами не оказалось.
Он появился на другой день: что-то там у них с Ольгой случилось, из-за чего они не смогли лететь вместе с нами.
Он возник на пороге кантины, где мы обедали. Оглядел ее маленький зал, увидал меня:
– Бен? Рад тебя видеть. Когда мы уезжали, прошел слух, что тебя опять не пустили. А где Славка?
– Как это – где? – удивился я. – Дома.
– А почему ты ее с собой не взял?
– Интересно, как бы я мог это сделать, – усмехнулся я.
– Очень просто, – сказал Булат. – Я всегда им говорю, что без жены никуда не езжу.
– Ну, знаешь, если бы я им такое сказал, они бы решили, что я спятил. И только обрадовались бы: не хочет ехать без жены, пусть сидит дома.
На это Булату возразить было нечего. Но он не мог стерпеть, чтобы последнее слово осталось не за ним.
– Ну, не знаю, не знаю, – сказал он и двинулся к своему столику, за которым уже сидела Ольга.
Это его любимое присловье («не знаю, не знаю»)
было мне хорошо знакомо чуть ли не с первых дней нашего знакомства.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
