Если высокий литературный пафос и тяжеловесный славяно-русский язык господствовали в обширных залах Державинского дома, где собирались на свои беседы литературные староверы бюрократического Петербурга, то в совершенно иной обстановке развивались консервативные, а нередко даже и реакционные мнения в Твери, под гостеприимными сводами генерал-губернаторского дворца. В салоне вел. кн. Екатерины Павловны, любимой сестры императора Александра, и в кабинете ее супруга, принца Георга Ольденбургского, занимавшего должность тверского генерал-губернатора, можно было встретить самых разнообразных лиц, приобревших себе имя или своей служебной деятельностью, или на почве литературных и научных занятий.
Вел. кн. Екатерина Павловна
Центральное место в своем салоне занимала, бесспорно, сама хозяйка дома, эта «тверская полубогиня», по выражению Карамзина. Любимая внучка императрицы Екатерины, великая княгиня с раннего детства пристрастилась к серьезному чтению и приобрела таким образом многосторонние познания. Она говорила и писала хорошо по-русски, что было большой редкостью для высшего общества конца XVIII в. в России. Она также страстно любила живопись, много посвящала ей времени и иногда целыми днями не выпускала кисти из рук.
Широко образованная и полная самых разнообразных интересов, великая княгиня представляла из себя как бы оплот национализма и консерватизма среди членов Императорской Семьи. Интересы и честь России стояли у нее на первом плане, и она горячо верила в то, что, в конце концов, Россия должна занять первое место в Европе. Вполне понятно, что при таком образе мыслей она резко ополчалась на все иноземное и преимущественно на то, что шло из Франции.
Национализм великой княгини, естественно, сближал ее с теми людьми, которые в то время занимали наиболее видные места, среди консервативно настроенных общественных сфер. В ее салоне мы встречаем таких легитимистов и патриотов, как гр. Ростопчин, И. И. Дмитриев, Карамзин и др. Все эти лица часто приезжали в Тверь, проводя там время в беседах на современные политические и общественные темы.
Там же в Твери, под влиянием консервативных идей, царивших в «очарованном замке» великой княгини, зародилась знаменитая записка Карамзина «О древней и новой России», которую сама Екатерина Павловна находила очень сильной. Когда в марте 1811 г. император Александр посетил в Твери свою любимую сестру, она вручила ему записку историографа, которая произвела на государя сначала довольно неблагоприятное впечатление. Действительно, в этой записке, которую биограф Карамзина, Погодин, сравнивает с политическим завещанием Ришелье, воплотился, как в фокусе, тот консерватизм и национализм, которыми насыщена была в то время общественная атмосфера. Однако следует отметить, что записка во многом «грешила неведением настоящего». Историк царствования Александра I, Богданович, так характеризует это политическое произведение русского историографа: «При многообъемлющей учености Карамзина ему недоставало знания подробностей государственного управления. Увлекаясь крайним консерватизмом, он нередко, против собственной воли, осуждал то, чего вовсе не было в предложенных нововведениях, и старался возвысить устарелые, отжившие свое время, уставы». Может быть, этот обличительный характер записки и повлиял неблагоприятно на императора Александра, крайне ревниво относящегося как к полноте своей неограниченной власти, так и ко всем тем распоряжениям, которые от него исходили. Однако для нас «Записка о древней и новой России» представляет громадный интерес, потому что в ней смелое перо историка-публициста ярко и выпукло начертало то, что, можно сказать, носилось тогда в воздухе, о чем шли беседы и в тверском салоне великой княгини, и в московских великосветских гостиных.
П. И. Голенищев-Кутузов
Набросав довольно резкими штрихами историческую картину судеб древней России, Карамзин приходит к следующему знаменательному выводу: «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием». Делая как бы прямой намек на современное положение России, историограф изумляется мудрости политической системы государей московских. «Имея целью одно благоденствие народа, они, по его словам, воевали только по необходимости, всегда готовые к миру; уклонялись от всякого участия в делах Европы, более приятного для суетности монархов, нежели полезного для государства, и восстановив Россию в умеренном, так сказать, величии, не алкали завоеваний неверных или опасных, желая сохранять, а не приобретать». При завершении смуты «отечество даровало самодержавие Романовым», и перо историка рисует следующую картину политического благоденствия России в XVII в.: «Дуга небесного мира воссияла над троном Российским. Отечество под сенью самодержавия успокоилось, извергнув чужеземных хищников из недр своих, возвеличилось приобретениями и вновь образовалось в гражданском порядке». Отдавая дань должного деяниям Петра Великого, Карамзин также не без намека на современных советников императора Александра отмечает в преобразователе «важнейшее для самодержавцев дарование — употреблять людей по способностям. Полководцы, министры, законодатели не родятся в такое или такое царствование, но единственно избираются»; и автор записки с ударением замечает: «избрать значит угадать, угадывают же людей только великие люди». Однако над заимствованиями новых обычаев в эпоху Петра Карамзин произносить суровый приговор. «Петр — по его словам — не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государств, подобно физическому, нужное для их твердости». «Искореняя древние навыки, представляя их смешными, глупыми, хваля и вводя иностранные, государь России унижал Россиян в собственном их сердце». «С эпохи Петра честью и достоинством Россиян сделалось подражание». Карамзин довольно подробно вскрывает тот культурный перелом, который пережило русское общество в течение XVIII ст. «Мы стали гражданами мира, но перестали быть в некоторых случаях гражданами России виною Петра». Тем не менее, националистический протест во имя народной самобытности и стародавних обычаев был настолько силен, что Петру приходилось прибегать к самым крайним и жестоким мерам воздействия. «Пытки и казни служили средством нашего славного преобразования государственного. Многие гибли за одну честь русских кафтанов и бороды, ибо не хотели оставить их и дерзали порицать монарха». Самую мысль перенести столицу в «Северный край, среди зыбей болотных, в местах, осужденных природою на бесплодие и недостаток», Карамзин считает в высшей степени пагубной. «Можно сказать, — говорит он, — что Петербург основан на слезах и трупах». Переходя к царствованию Екатерины II, автор записки отмечает, что «главное дело сей незабвенной монархини состоит в том, что ею смягчилось самодержавие, не утратив силы своей». Отметив, что в годы ее царствования «исчез у нас дух рабства, по крайней мере, в вышних гражданских состояниях», Карамзин в следующих словах характеризует политическое настроение русской общественной мысли в те годы: «Мы приучились судить, хвалить в делах государя только похвальное, осуждать противное». Подводя итог продолжительной государственной деятельности великой императрицы, историк-публицист приходит к такому заключению: «Екатерина очистила самодержавие от примесей тиранства. Следствием были спокойствие сердец, успехи приятностей светских, знаний разума». Но с кончины Екатерины картина резко меняется: «что сделали якобинцы в отношении к республикам, то Павел сделал в отношении к самодержавию: заставил ненавидеть злоупотребления оного». Указав на трагическую кончину Павла, Карамзин с осуждением относится к виновникам его смерти. «Если некоторые вельможи, генералы, телохранители присвоят себе власть тайно губить монархов или сменять их, что будет самодержавие? Игралищем олигархии и должно скоро обратиться в безначалие, которое ужаснее самого злейшего властителя». По мнению Карамзина, «закон должен располагать троном, а Бог один — жизнью царей». С философским спокойствием он замечает: «Кто верит Провидению, да видит в таком самодержце бич гнева небесного…. Заговоры да устрашают народ для спокойствия государей! Да устрашают и государей для спокойствия народов». Задаваясь вопросом: «можно ли и какими способами ограничить самовластие в России, не ослабив спасительной царской власти», Карамзин целым рядом доводов старается опровергнуть это положение. «Умы легкие — по его словам — не затрудняются ответом» и говорят: «можно, надобно только закон поставить еще выше государя». Но Карамзин недоумевает: «кому дадим право, — вопрошает он, — блюсти неприкосновенность этого закона? Сенату ли? Совету ли? Кто будут члены их? Выбираемые государем или государством? В первом случае, они угодники царя, во втором — захотят спорить с ним о власти. Вижу аристократию, а не монархию». Всем характером своей записки Карамзин как бы устраняет самый вопрос о преобразованиях, поставленный на очередь Александром в начале его царствования. Он отстаивает целую политическую систему, поддерживая теорию слепой бесправной покорности. Он изображает врагами божескими и человеческими людей, думавших об улучшении общественного быта. У общества историограф отнимает самую мысль об усовершенствовании порядка вещей, под которым оно живет. «Это воля Провидения, — говорит он: — сносите ее, как бурю, как землетрясение и не помышляйте о том, чтобы мог наступить иной порядок вещей, в котором право и закон устраняли бы необходимость подвергаться землетрясениям». Отстаивая необходимость для России самодержавия, автор записки восклицает: «Две власти государственные в одной державе суть два грозные льва в одной клетке, готовые терзать друг друга, а право без власти есть мечта». Стоя на своей консервативно — националистической точке зрения, Карамзин убежден в том, что самодержавие основало и воскресило Россию: с переменой государственного устава ее она гибла и должна погибнуть. Полный веры в спасительную силу неограниченного единовластия, он открыто заявляет: «если бы Александр подписал устав, основанный на правилах общей пользы, и скрепил бы оный святостью клятвы», то эта клятва не будет обязательна для его преемников.
