Лошади свернули с дороги, ведущей на станцию, проехали по шоссе; кучи гравия и булыжника остаются позади. Бесстрастно взглянул на нас какой-то цифрой полосатый верстовой столб. Миновав его, снова свернули. Поехали вдоль живой изгороди из густых и высоких подстриженных елок. Неожиданно в этой изгороди открылся проезд в ворота, за ним аллея. По сторонам аллеи — липы, как и у нас. Но здесь липы моложе и посажены гораздо реже. Они не такие высокие; в аллее нет такого строгого, даже несколько мрачноватого сумрака. За липами, по сторонам, — негустые травянистые рощи, а справа — поле под зеленой озимью, слева — большой огород. Впереди — круг с клумбами. Он много меньше нашего круга, в сущности, даже и не круг, а что-то его напоминающее, за ним — дом, деревянный, увенчанный крытыми железом высокими башенками. Он смотрит навстречу с каким-то неясным выражением; что у него на душе — непонятно. Наш дом смотрит совершенно иначе… Здесь все очень миниатюрно, чисто и прибрано, но всюду как будто чего-то недостает. Чего-то очень важного, а чего — не знаю.
Лишь позднее, очень не сразу, определяется, помимо привычки, привязанность к своему насиженному месту. Недостает вкуса. Здесь во всем и с каждым шагом ощутимее его недостаток. Очень много труда, заботы, любви к своему скромному гнездышку, а вот вкуса нет. Немецкое воспитание, гувернантки, долгие годы, прожитые тетками в Германии, приучили их к постоянному умелому рукоделию. Дочь тети Нади — тетя Дина — поистине неутомима. Из пустых катушек от ниток она делает маленькие висячие полочки, из черепков битой посуды, скрепленных клеем на какой-нибудь мастике, — рамы для увеличенных фотографий. Она и рисует неплохо акварелью. Копии с картин Маковского или Максимова, сделанные ею, всяческое выжигание и выпиливание, вышитые салфеточки с изречениями расплодились во всем доме. И разве в состоянии понять добрейшая и милая тетка, как все это ужасно, как с каждым днем невыносимее эти полочки и выжигания по фанере, окружающие зеркала и портреты, украшающие столы и стены почти во всех комнатах…
Я — внучатый племянник тете Наде, поэтому она тетка и мне, и отцу; вот ее дочь — тетя Дина — ему кузина, и тетка только для нас с Верой…
Мать и дочь совершенно противоположны друг другу. Властная и умная мать и безответная суетливая тетя Дина составляют вдвоем прелюбопытный контраст.
Она, тетя Надя, нам сродни лишь по давно умершему мужу. Еще девочкой, кажется, всего четырнадцати лет, была она взята прямо из балетной школы влюбившимся в нее Н. А. Козловым. Родне Козлова, приходившей в ужас от мезальянса и возникшей с ним вместе многочисленной потомственно-балетной родни (и дед, и отец, и сестра, и брат тети Нади всю жизнь прослужили в балете Московского Большого театра[66]), вскоре пришлось замолчать.
Эта девочка, которая, кроме своих кукол, знала только батманы, фуэте и пируэты, попав в совершенно ей не знакомую среду, скоро освоилась с новым положением и сумела так себя держать и поставить, что самым злым языкам оставалось только умолкнуть. Тем более что она, очень осторожно и нигде не переходя дозволенных границ, умела дать почувствовать кому следовало, что и ее собственный язычок достаточно остро отточен и, стоит ей только захотеть, она может превзойти в злословии и остроумии кого угодно. Но без нужды она не давала ему воли и не наживала лишних врагов.
Ее находчивые ответы охотно, из уст в уста, передавались в гостиных, вызывая нередко одобрение даже у тех, кого они непосредственно задевали. Все попытки легкого флирта и ухаживания она пресекала настолько решительно, что многие мужья ставили ее в пример собственным женам; всякое нарушение приличий и этикета, даже самое незначительное, встречало с ее стороны непримиримое неодобрение, и все это, в сочетании с природным умом, значительно облегчило ей жизнь в непривычной обстановке, среди чуждых ее семье традиций и обычаев, быстро ею освоенных и воспринятых. Все это могло бы оставаться ловким притворством, если бы в ее отношениях с мужем не было настоящей, выверенной среди всех испытаний любви, любви обоюдной и прочной. Муж ее часто болел и подолгу лечился на водах в Германии. Она с двумя дочерьми постоянно ему сопутствовала. Овдовев еще в молодых годах, она так и не вышла вторично замуж. Старшая, любимая, дочь ее умерла незадолго до моего рождения. Отец уважал тетку, ценя в ней ясный и острый ум, живой и твердый характер. К дочери ее тете Дине отношение в нашей семье носило едва заметный оттенок пренебрежения. Это было мало заслуженным. Не унаследовав от матери ни ее ума, ни воли, она отличалась обезоруживающим в своей наивности простодушием и добротой, совершенно самозабвенной… Некритически воспринятый ею культ немецкой опрятности, немецкого трудолюбия, немецкой морали, немецкого искусства и литературы вызывал естественный протест в нашей семье, не терпевшей немцев. И если Бах и Бетховен, Гете и Шиллер, Дюрер могли бы послужить основой для сближения, то уж никак не Беклин и не романы Марлитт, а именно на этих-то романах и было воспитано художественное чувство тетки…
Когда наутро мы проснулись и прошлись по комнатам, то имели возможность оценить сразу все: и самодельные фанерные полочки, и гипсовые кружки с немецкими картинками, и огромную раму из голубых и розовых фарфоровых черепков с позолоченными цементными или гипсовыми швами, эти черепки соединявшими. Все это трудолюбивое ремесленничество как нельзя лучше соответствовало дачному модерну нелепых башенок на крыше дома, открыткам, с которых улыбались пухлые дети в своих рубашечках, густо посыпанных голубыми и серебряными блестками, и рассыпанным там и здесь изречениям немецкой прописной морали. Средоточием этого изобилия была скромная комнатка самой тети Дины, в которой открытки и блюдечки веерами и гирляндами размещались повсюду на бревенчатых тесаных стенах.
Однако было и хорошее. За окнами шумели мачтовые сосны — сразу же за крохотным двориком начинался густой хвойный лес. На дворике же было некуда ступить от кишевшей повсюду живности. Галдели горластые гуси, подпрыгивая и как-то избочась, фырчали индюки, рыженькая собачка стремглав мчалась, чтобы не опоздать и кого-то облаять…
Внизу, в гостиной, как всегда подтянутая, с высоко взбитой прической почти не поддающихся седине волос, с кружевной вставкой в вороте строгого темного костюма, поминутно прикладывая к глазам, точно лорнет, пенсне в золоченой оправе, восседает тетя Надя. Несмотря на свой маленький рост, она всегда умеет быть импозантной. Рядом с ней, на краешке кресла, точно на облучке, — тетя Дина, такая же маленькая и, к тому же, очень худенькая. Быстрая в движениях, с розовым крохотным личиком и смешными кудельками мелко-мелко завитых волос, она как будто не имеет возраста. Она напрасно пытается попасть в тон, угадывая и заканчивая фразы своей матери, ловимые ею на полуслове, если та на миг запнется. Но угадать что-нибудь для нее, по-видимому, всегда невозможно. Возникнув некогда сама собой, эта игра длится между ними, вероятно, не первый год… Позднее мне не раз пришлось замечать, что иногда тете Дине все же удается поймать хоть какой-то обрывок, подсказать матери хоть то последнее слово фразы, первый звук которого уже слетел с ее губ. Но Надежда Федоровна и тут мгновенно ее обрывает: «Что за глупости! Вовсе не то я хотела сказать…» — и заканчивает фразу иначе. Эта игра или, скорее, этот поединок между матерью и дочерью находит отражение во всем. Раздражительность старшей тетки, обостренная событиями, находит или пытается найти в нем для себя какой-то выход. Кротость тети Дины получает в нем постоянную тренировку, необходимую для безропотного перенесения совместной жизни с матерью. Если вдуматься — тренинг жестокий. Ежедневное, ежечасное напряжение… И ради чего? То подчиненье отцу, которое было привычным у нас, под собою имело фундамент другой; там была безграничная вера: он знает, что делает, он берет на себя больше, видит дальше других, и если ставит перед этим другими нелегко выполнимые требования, то все же они — лишь частности огромной задачи, поставленной им себе самому, — удержать среди хаоса, провести через бурное море к тихой пристани свой ковчег, воспитать сильных сердцем и чистых душой. Для него эта задача встает целью жизни — искусством жить. Здесь — это лишь для себя самой: срыв сердца, отвод души на безропотно-кротком создании, морально затырканном, кажется, до того, что не имеет оно не только слов, но и мыслей своих, больше — права на мысли…
Этот первый день, проведенный нами на новом месте, был семнадцатым сентября — именинами обеих теток и Веры. Вечером собрались все внизу, у накрытого стола. Зашумел начищенный медный самовар, и большой крендель, с обычным мастерством испеченный Аксюшей, возник на блюде, распространяя аромат свежего теста, ванили и поджаренного миндаля. Вазочки с разным вареньем окружили его. Тетя Надя извлекла из каких-то своих запасов жестяную коробку с печеньем «Жорж Борман» и торжественно поставила на стол шоколадные конфеты, поднесенные ей в этот день приходским священником.
