До подъезда доехала на такси. Лиличка вот уже второй день предложением подвезти меня не баловала. То ли воспитывала в разросшемся теперь коллективе субординацию, то ли обижалась на мою явную расположенность к Людмиле с дядей Мишей.
Таксист послушно остановил машину, уточнил, что нашей охраной ему все уже заплачено, зорко оглядел окрестности, видимо, выполняя поручение проконтролировать безопасность моего возвращения домой. Оглядел, но из машины выходить поленился. И слава богу! Под подъездом, словно влюбленный подросток меня поджидал Артур. В руках, вместо положенного букета, он сжимал коробочку с телефоном.
— Пусть это будет твой секретный сотовый, — оскорбительно деловым тоном, совсем не вдаваясь приветствия, сообщил он.
«Ты повесишь на стул позабытую тень,/ Моих присутствий и влажных приветствий…/ Казанова, Казанова…» — моментально включается в голове, сигнализируя об обиде.
Но я не подаю вида. В своей расчудесной манере делаю «большие глаза», хлопаю ресницами самым, что ни на есть наивным образом заглядываю в лицо:
— А Лиличка говорит, что ты меня не любишь, — тяну неопределенно…
— Да нет, отчего же, — хмыкает Артур, после секундного раздумья. — Люблю…
А спустя миг, понимает сам, что сказал и, ничуть не смешавшись, подтверждает слова делом — долгим, страстным, обязательным для подобны встреч поцелуем.
«Вот так бы и сразу!» — зачисляю себя в победительницы я, и лишь потом переключаюсь на рассматривание подарка. Не Артур, а прям великий конспиратор, какой-то!
Впрочем, только первым поцелуем моя победа и ограничилась. Потому как, едва попав в квартиру, мы тут же с жадностью набросились на… нет, не на друг друга. На обсуждения сложившейся ситуации. Причем сложившейся отнюдь ни между нами — эту тему обходили в разговорах как-то особо тщательно. А ситуации, в которую я вляпалась, связавшись с Рыбкой и Лиличкой.
М-да уж, мешают, скажем честно, мешают нормальным любовным отношениям общие интересы. В идеале, первое время между людьми их не должно быть. Тянуться друг к другу на почве страсти, а оставаться вместе — из-за потом уже возникших общих интересов. Вот сценарий более ли менее приличных отношений. Но, увы, мне такой сюжет не предназначен. Посему честно включаюсь в разговоры. И ведь действительно интересно. Тем более, обещала Людмиле и дяде Мише многое выведать…
Огорчает лишь то, что во всех этих разговорах мы, похоже, разругаемся с Артуром еще до того, как перейдем к интиму.
— Препарируем твой текст. — безжалостно топчет труд последних полгода моей жизниАртур. — Прежде всего, сердце… Что такое сердце в твоей повести? Правильно — донесение живой, настоящей Марины до читателя. Увы, не вышло. Сердце не бьется, повесть мертвая. Давай установим причины… Вижу, вижу! Она умерла от отравления! Чем питался твой текст? Ага, подбрасываемыми Лиличкой фактами. Мы оба с тобой знаем анатомию подобных текстов. Устройство их таково, что жизненные силы обретаются только за счет достоверных фактов. Факты же лживые — яд. Итак, твоя повесть была безжалостно отравлена и отдана на съедение толпе, для того, чтобы та отравилась тоже. Отравилась и позволила новому всплеску интереса к Черубине захлестнуть себя…
— Если уж быть до конца честными, то моя повесть умерла от вскрытия! — покорности во мне всегда не хватало. — Ты убил ее! Если бы ты не огласил яд ядом, она была бы жива. Всех, кто не знает, что факты обманные, она захватывает. Марина в ней — пусть не такая, какой была в жизни, пусть вымышленная мною Марина — живая и увлекательная… Так ли важно, существовала ли она на самом деле?
— Так! Действительно важно. И тебе с твоим комплексом вины перед Мариною — в особенности.
Понимаю, что сознательно сделала себя для него раскрытой книгою. Жалею, что в первых же разговорах вывалила все. И о комплексах, и о страхе перетянуть на себя судьбу Марины и о том, что все в последнее время из рук валится, будто сглазили…
— Глупости! — в первый миг Артур к этим моим рассказам отнесся со всей серьезностью. Потом повел себя странно. Взял за руку, заглянул в глаза и с минуту где-то молча сверлил меня каким-то странным, нездешним совсем взглядом. Потом встряхнул лохматой головой и криво улыбнулся. — Глупости! Никто тебя не сглазил. Ни порчи, ни наговора, ни другой какой угрозы. Просто ты сама себя накрутила, поверила в эти фантазии и притянула к себе неприятности. Забудь о своих страхах и все образуется. Поверь, я в этом разбираюсь. Занимался какое-то время кое-чем. Да и сейчас практикую…
И я поверила. Не потому вовсе, что предрасположена к мистике — как раз наоборот, надоела она мне до степени полного в нее неверия — а потому, что очень уж захотелось почувствовать себя опекаемой кем-то опытным.
— Понимаешь, — я сама начала делиться историей написания книги. — Поначалу я не хотела браться. Потом решила, что это мой долг. Долг перед Мариною. Ну, осветить ее такой, какой она была на самом деле. Мне даже думалось тогда, что она повесилась с одной лишь целью — доказать миру однозначность своей принадлежности к поэтам. У нас ведь — ты знаешь — один из необходимых атрибутов творческой личности — это ранняя трагичная смерть. Это как трактовка образа Иуды в стихах Квливидзе. Знаешь песню «Монолог Иуды»? Иисус сказал, что один из учеников предаст его, поцелуем выдав стражникам. Но никто не собирается предавать — Иуда же видит это. И вот, он понимает, если пророчество Иисуса не сбудется, люди перестанут верить в него. А пророчество и не собирается сбываться. И вот тогда Иуда решается на этот страшный шаг. Он предает Учителя, чтобы показать, что пророчество сбылось. Он стршано мучается, но решает: «Пожертвовать Исусом-человеком,/Спасая этим Господа-Христа.» Так и Марина, жертвует Мариной-человеком ради Марины-поэта. Ей кажется, что иначе никто не признает в ней гения. Глупая мысль, слабенькая. Время судит о поэтах по написанным ими вещам, ведь когда доходит ход до его суждения — все они (и те, что трагично и скоропостижно, и те, что своей смертью и безболезненно), все они в равной степени мертвы… Но Марина была надломлена, она не понимала этого и потому… В общем, такова была моя изначальная трактовка. А потом Лиличка принесла факты. Всплыла Черубина и история показалась в другом свете…
Артур слушал очень внимательно, кажется, я сама представала перед ним в другом свете через все эти признания.
— Ты удивительно чуткое существо, Сонечка. Ты уловила суть. Пока Лиличка не забила тебе голову всеми этими выдуманными фактами, ты была очень близка к разгадке происшедшего с Мариной. На самом деле все было так: я придумал идею, набросал проект. Нашел Рыбку, который согласился стать спонсором и предложил Марину в качестве звезды. Я сразу заподозрил в ней неуравновешенность, но не отступил — я сразу разглядел чего не хватало моей Черубине: Марининой харизмы. Марининой бешеной энергии. Когда удалось собрать всех в команду, проект выстрелил. Да так, что аж в ушах затрещало. Все мы ходили шокированные. Такой популярности не ожидал никто. И вот тут у Марины начались капризы. Она поняла, что покорение толпы — реально. Она не хотела уже покорять Черубиновскими примитивными текстами, не хотела ходить в маске. Она мечтала о собственной славе. О своем лице на каждом канале, о своих стихах — не тех, что для проекта, а тех, что от души — в расхватываемых сборниках… С тех пор и началась наша с ней война. Я победил. Марина смирилась и решила не лезть на рожон. Уехала из Москвы. Вообще-то я понимал, что этот отъезд будет для нее губительным. Вяло попытался остановить. Она отказалась — я махнул рукой. Разберется. Ведь большая уже… Но она не могла, не могла разобраться, я дожжен был осознавать это! Ведь червь жажды славы уже грыз ее изнутри… Я заразил ее этим червем, я не пролечил вовремя… Результат мы оба знаем — повесилась. Я виноват в этой смерти…
— И ты тоже? — я не смогла удержаться от улыбки. — Каждый хочет считать себя причастным, пусть даже путем виновности…
— Не выдумывай, — Артур отмахнулся, потом снова занялся мною. — Но как ты точно прочувствовала ее аргументацию — стать великой. Это болезнь. Кто-то в угоду ей жжет библиотеки, кто-то — вешается… С точки зрения анатомии текста, повесть, где ты высказала бы свои первоначальные суждения о Марине была бы куда совершеннее… Может напишешь? Но не им. Для себя. Писать для себя это очень стильно. Куда ярче всех нынешних писательских проектов…
— Сейчас я уже боюсь. И писать, и, тем более, писать на такую тему. Не чувствую себя вправе судить о Марине… Ведь пыталась же. А оказалось — все ложь. Так зачем еще раз пробовать…
— У-у-у, — протянул Артур задумчиво. — Это ж надо как в тебя эта ситуация въелась. Покорежила. Развила страхи и болезненные комплексы…
И вот с тех пор все, что я говорила, он объяснял этими самыми «комплексами». Честно говоря, ничего приятного я от такого подхода не испытывала. Лучше уж вообще ничего бы ему не рассказывала.
