Ах, вы, Шамилевы объедки! — выдала неожиданно и засмеялась, наблюдая за нашей реакцией. — Этих я к себе заберу, — указала потом вознице.
… Уже через пару дней фон Ребиндер со смехом заметил, что мы с ним начинаем лосниться.
— И, кстати, — отметил он, — твой шрам на лице затягивается. Так что, ты зря расстраивался. До Квазимодо тебе еще топать и топать.
— Спасибо на добром слове! — усмехнулся я.
Замечание Ребиндера было не случайным. Оно, как ничто другое, подводило черту над нашим прежним состоянием между жизнью и смертью. Мы понимали, что уже не стоим у края пропасти. Мы каждый час делали уверенные и широкие шаги, отдаляясь от неё. Глашина забота, еда, сон всему этому способствовали. В Герзель-ауле мы с ним редко могли позволить себе думать на отвлеченные темы. Я, во всяком случае, уж совсем не думал о том, насколько моё лицо из-за шрама стало «неудобоваримым». Было не до этого. Быть бы живу. Но стоило мне, как верно заметил Ребиндер, чуть начать лосниться, стоило мне понять, что я в очередной раз выиграл схватку со смертью, как вопрос моей привлекательности вышел на первое место. Видно, я достал фона своим скулежом по поводу морды лица. Еще он знал с моих слов о красавице-жене. А в этом случае мой скулеж просто переходил в непрерывный вой, потому что я боялся. Я боялся, что Тамара уже не выдержит такого издевательства. Я боялся, потому что она по сю пору имела право бросить меня, развестись. Я боялся, потому что считал, что такая красавица, как моя жена уж точно заслуживает блестящего мужчину рядом, а не такого Квазимодо! Отсюда и добрый выпад фон Ребиндера, пытавшегося меня привести в чувство, и немного успокоить.
… Окончательное успокоение пришло через пару недель. Мы готовились ко сну. Засыпать было трудно. Станичные улицы гуляли с размахом, хороводились. Веселый говор казачек и задирающих их казаков. Мы с улыбкой прислушивались к этому гомону. И вдруг… Вдруг этот привычный хор уже знакомых голосов в одно мгновение изменился. Будто дирижер перепутал партитуру, открыл не те ноты. Стихли ритмичные хлопки ладонями. И хор, прежде распевавший веселую и разбитную песню, сменил её на удивленный гул только мужской части. Женщины молчали.
— Что это случилось? — удивился фон Ребиндер.
Я боялся своей догадки. Боялся, потому что мог ошибиться. А, значит, зря начал радоваться. Но почему-то был уверен, что я прав.
— Я знаю только одну женщину на свете, чье появление заставляет других женщин замолчать, а мужчин вот так вот загудеть! — уже широко улыбался, не обращая внимания на то, что шрам при таком растяжении лица побаливает.
— Ты о ком сейчас?
— О своей жене.
— Где он? — тут же в подтверждение моих слов раздался требовательный голос моей грузинки.
Даже Глаша, судя по звуку и ноткам в её голосе, растерялась, когда отвечала «там» и, видимо, показывала рукой направление. Потом раздался довольный клекот Бахадура.
«Голову дам на отсечение, что он так „клокочет“, потому что загляделся на бюст Глаши!»
Потом раздался топот большого количества ног. Потом открылась дверь. Царица Тамара быстро оглядела диспозицию. И…
«Манглис! Серия вторая!» — вздохнул я, наблюдая за тем, как жена складывается в неудержимом смехе.
Я наблюдал. С удивлением обнаружил у неё за спиной ее братьев, Ваню и Малхаза, и какого-то незнакомца. Потом сообразил: Тома верна себе и, наверняка, это врач. Бахадура пока не было видно. Полагаю, прелести Глаши были для него сейчас «магнитом попритягательнее», чем я. Также я привычно отметил восторженный взгляд фон Ребиндера. Сам молчал. Даже не пытался призвать жену к порядку. Бесполезно. Пока не отсмеется вдоволь, все равно не прислушается. Зато это пытались сделать Ваня и Малхаз. Тоже не обратила внимания. Братья посмотрели на меня. Взгляд был растерянный. И одновременно извиняющийся за поведение своей сестры. Я также взглядом указал им, что ничего страшного. Все в порядке. Мол, я — привычный. Будем ждать!
Дождались! Тома вытерла слезы. Подошла. Присела. Поцеловала. Потом провела пальчиком по шраму.
— Он затянется! — заблеял я. — Будет не так страшно!
— Мне не страшно, любимый! — улыбнулась Тамара. — Это все?
— Эээээ.
— Коста!
— Это еще ничего! — раздался насмешливый голос Глаши. — Ты спину ей покажи!
Глаша стояла в дверях. Бахадур навис сзади, с трудом заставив себя бросить на меня короткий взгляд, быстро кивнуть и обратно потеряться в ложбинке грудей казачки.
— Михаил Афанасьевич! — Тамара обратилась к незнакомцу.
Тот подошел к кровати.
— Ну-с… — (я чуть не подхватил «Снимай бурнус») — посмотрим! Вы пока все давайте на свежий воздух! Тамара Георгиевна, вы можете остаться.
Тома и словом не обмолвилась, пока врач колдовал надо мной. На все мои немые вопросы, прихлопнула ручкой — потом. Доктор всего обмазал. Обвязал.
— Раз вы уже здесь, может, осмотрите и приятеля? — попросил я
— Неуместный вопрос. — улыбнулся Михаил Афанасьевич. — Конечно, осмотрю!
… Может, в этом и есть правда. В том, что мысли — материальны. Может недаром я так часто вспоминал Прочноокопскую и то, как мы лежали с Тамарой, обнявшись, и разговаривали полночи. А что было мне иначе думать, если я сейчас также лежал весь в мазях, а рядом была супруга? Мы также крепко обнимались. Мои руки беспрерывно ходили по любимому телу. Сейчас это путешествие руки — сродни медитации и лишено эротического подтекста. Оно уносило меня вдаль — туда, где нет стонов, страданий, хрипов умирающих, пороховой гари и лязга клинков, а есть лишь уютная тишина, покой, мягкий свет свечи, тепло родного очага, горячее любимое тело…
Опять я удивлялся. Не скрою, почти был уверен, что после родов Тамаре не удастся избежать бича всех восточных женщин, и она начнет полнеть, расплываться в формах. Но в который раз я убедился в том, что в отношении моей грузинки всегда нужно помнить главное: она — не обычная! Тома была в прежних кондициях. Только чуть набрала в теле. Но это «чуть» просто определило её окончательный переход из девушек в женщину. Сейчас она была еще привлекательнее из-за немного округлившихся ног и немного увеличившейся груди. Мои руки не могли остановить свой бег. И мы также не могли наговориться. Шептались на грузинском.
— Как Соня? И с кем она? Миша и Микри же заняты круглые сутки. Наняла няньку?
— Соня хорошо. Зачем няня? Ты же видишь,
