Дроздов поздоровался так, будто расстались только вчера. Капитан медицинской службы закурил, показал рукой на могилу:
— Жена?
— Да, — ответил Водолазов.
— Понятно, — сказал Дроздов. Водолазов вскинул на него вопросительный взгляд: что, собственно говоря, понятно?
— Видимо, потому вы, Михаил Сергеевич, и остались в Нагорном? Бывает и так... — рассудил Дроздов многозначительно.
Водолазов в душе попытался возразить медику, но, подумав немного, согласился, что одной из причин, почему он не уехал отсюда, была Вера, вернее, вот эта могила: ему казалось, если он будет жить в другом месте — пропадет от тоски, замучает себя мыслью, что никто не будет поддерживать могилу в порядке, а ему хотелось, чтобы память о жене вечно жила, и он понимал, что никто другой не сохранит эту память, кроме него самого.
— Вы угадали, Владимир Иванович, — сказал Водолазов и тут же добавил: — Однако была и другая причина. Ушел-то я из армии как?.. По существу, жизнь меня вытеснила из войск. Да, да, жизнь. Я понял: не тот я Федот, чтобы поспевать за всем тем новым, бурливым, которым нынче живут армия и флот. Не постеснялся признаться в этом генералу... Но кое-кто по-своему истолковал мой шаг, превратно: дескать, бежит Водолазов от трудностей, прикрываясь Законом о сокращении Вооруженных Сил. Слышал я такие разговорчики. А уходил-то не просто Водолазов, а коммунист... И вот я решил на глазах же у своих товарищей развеять дурное о себе. Так-то, Владимир Иванович. А Вера — само собой... Она была девчушкой, когда я женился на ней. Маленькая, сестра-медичка, все боялась, что разлюблю ее, брошу. Глупенькая. Ты, говорит, герой, а я что. У тебя, говорит, восемь орденов, а у меня одна медаль. Норовила в храбрости со мной поравняться, в самое пекло бросалась. И откуда только у нее силы брались? Иной день по десять — двенадцать раненых выносила из-под огня. Я, конечно, ее не сдерживал, не имел права: бой есть бой, он выше всяких чувств... А были моменты, когда хотелось уберечь, сохранить, но не имел права, никакого права не имел на это. Она была тоже бойцом...
Водолазов швырнул окурок в бурьян и тут же вновь закурил, теперь уже ожидая, что скажет Дроздов. Врач молчал.
Водолазов спросил:
— Вы-то как живете, Владимир Иванович? Служите?
— В гарнизонный госпиталь перевели, комнату получил. Шестнадцать квадратных метров! Оказывается, можно иметь свою комнату. Какая красотища — живу один, лучше всякого академика. Хотите посмотреть?
Водолазов согласился. Они сели в машину и минут через двадцать подъехали к новому трехэтажному дому. Вошли в комнату.
— Вот мой храм. Нравится? — Дроздов достал из кармана записную книжку, бросил ее на стол, повернулся к Водолазову. Тот огляделся. Все четыре стены были заняты стеллажами с книгами. Книги лежали всюду: и на столе, и на подоконнике, и на приемнике, и даже виднелись из-под подушки. Водолазов обратил внимание и на фотографию женщины, висевшую возле кровати в картонной рамке. Он хотел спросить, кто это, но Дроздов, перехватив его взгляд, сказал:
— Жена, Ольга Петровна, аспирантка Ленинградского университета, самый большой мой противник. Не верит, что старость можно победить... Раздевайтесь, Михаил Сергеевич, будем пить чай. Если хотите, есть коньячок.
— Чаю можно, коньяку не надо, воздерживаюсь.
Водолазов разделся и сел к столу. Дроздов куда-то вышел. Вскоре он возвратился с чайником и сковородкой, наполненной жареным мясом с картофелем.
— Есть у меня небольшой чуланчик, я там установил электрическую духовку, всегда имею горячую пищу. — Он положил на стол хлеб, поставил вазу с конфетами и сахаром. Делал он это привычно, без лишних движений. Когда все было готово, Дроздов взглянул на портрет жены: — Вообще-то она у меня молодец, не обижается, что поехал в Нагорное. Ничего, настанет время — будем вместе. В ожидании встречи тоже имеется своя прелесть...
Водолазову не терпелось узнать, почему Дроздов оказался на кладбище и что он там делал. Наконец, улучив такой момент, он спросил. Дроздов взял записную книжку, отпил глоток чаю и вдруг сразу как-то преобразился. Теперь перед Водолазовым сидел уже другой человек, не тот, что несколько минут назад весело, с шутками рассказывал о своей жене-геологе, которая обещает ему после учебы поехать в горы Тянь-Шаня и привезти останки сына Будды, того самого Будды-младшего, который просил своего отца избавить его от страдании — старости и смерти, но все же умер, как и другие. Потом Дроздов советовал Водолазову тренировать сердце, чтобы оно не обленилось. Как и тогда в кабинете, так и теперь глаза Дроздова смотрели в какую-то невидимую для Водолазова даль... Оказывается, на кладбище врач искал надписи. И нашел на одной могильной плите дату, говорящую, что некий Денис Горбылев прожил сто сорок один год. Дроздов слышал от Никодима, будто бы сын Дениса Горбылева живет в горном поселке, в ста пятидесяти километрах от Нагорного.
— Зачем вам, Владимир Иванович, все это? Смерть ведь не остановишь, да и старость нельзя избежать. — Водолазов усмехнулся, как бы говоря этим: не то время, чтобы заниматься чудачеством. Дроздов так и понял усмешку Водолазова. Сказал грудным голосом:
— Да, пора чудачеств миновала... Между прочим, Михаил Сергеевич, вы когда-нибудь задумывались, почему солдат Волошин стал баптистом? Да и вообще, почему миллионы людей верят в бога, ждут явления Христа?
— Это другой вопрос, — уклончиво ответил Водолазов. — При чем тут религия? — пожал он плечами, кладя в стакан сахар. — Невежество, темнота — прямая дорога к попам.
Дроздов засмеялся искренне, как ребенок. Водолазов даже удивился тому, что этот с виду мрачный капитан медицинской службы может смеяться по-детски.
— Темнота... Если бы это было так!.. Среди верующих есть не глупые люди. Почему же они посещают церкви, костелы, молитвенные дома, синагоги? Почему?
— А черт их знает почему! Нравится, наверное, им или свободного времени у них много, от жиру бесятся, — заключил Водолазов.
— От жиру? — повторил Дроздов. — Нет, не так. Дело в том, что философы-идеалисты пришли к печальному выводу: жизнь человеку дана для того, чтобы он познал неизбежность своей смерти. Я говорю о физической смерти, не касаясь тех величайших творений — и социальных и материальных, — творений, которые создает человек и тем самым как бы увековечивает себя на земле. Этот вопрос решен в пользу вечности нас с вами, Михаил Сергеевич, в пользу вообще человека-творца. Но ведь умереть-то все же неохота, а приходится, и, главное, абсолютное большинство людей умирают, едва дожив до шестидесяти — семидесяти пяти лет. Так вот эти философы утверждают: такова природа человека, жить — значит умереть. Вот тут-то люди и бросаются в объятия религии, которая дает им утешение в загробной жизни, в том, что настанет день и явится Христос и избавит человека от страданий и зла, утвердит рай на земле. Обман, ложь, дикость... Но верят... Если бы науке удалось побороть старость, религия оказалась бы в глазах человека полностью обезоруженной, не сразу, конечно, но. по крайней мере, от такого удара она бы никогда не оправилась. Против науки вера бессильна, религия — это утешение, наука — факты, а факты сами за себя говорят, их каждый понимает...
Дроздов окинул взглядом комнату и, словно видя перед собой стойкого противника, бросил убежденно:
— На земле еще ни один человек не умер естественной смертью. Да и медицина не знает, что она собой представляет, эта естественная смерть, — добавил он, снимая очки. — Уже давно заметили, что старость очень сходна с болезнью. Свойства клеточных элементов легко изменяются под различными влияниями. Значит, разумно искать средства, способные усиливать кровяные шарики, нервные, печеночные и почечные клетки, сердечные и другие мышечные волокна. В старости происходит борьба между благородными элементами и фагоцитами, — вдруг перешел Дроздов на профессиональный язык, но тут же спохватился — Водолазову, видимо, непонятны медицинские термины — и умолк.
«Этому капитану в войсках делать нечего, его место в клинике, в лаборатории — в научном центре», — про себя решил Михаил Сергеевич и вкрадчиво спросил:
— В Ленинград не тянет?
— Понимаю вас, — сказал Дроздов, — мне об этом говорили. Там экспериментальная база, там ученый мир. Все это верно. Но верно и то, что жизненные наблюдения нельзя почерпнуть, сидя в кабинете... Года три назад я обратился в Академию медицинских наук с предложением создать институт по изучению причин старости хотя бы в Крыму. Собрать столетних и наблюдать... Мое письмо попало к одному академику. Он ответил: нельзя этого делать. Правильно ответил. Проблема долголетия человека слишком сложная штука. Человек — не вещь, не предмет какой-нибудь. Долгожителя надо наблюдать в тесной связи с местными условиями, с окружающей обстановкой... Наш нагорненский Никодим ничего не даст медику, если его поместить в крымский особняк... Факты и анализ, анализ и факты, плюс философское мышление — верный путь к научному эксперименту, дорогой Михаил Сергеевич.
