и что меньше чем через неделю мы снова вернёмся в Ливерпуль и будем готовы к выходу в море. Но всё, что он сказал, было окутано тайной, что мне не очень нравилось, и даже сейчас я едва ли уверен, правильно ли всё это пересказал.
Дойдя до «Золотого Якоря», мы поднялись на этаж, где Гарри сразу привёл меня в свою комнату и начал разворачивать поклажу, чтобы найти подходящую для меня одежду.
Хотя он был на несколько лет старше меня, некоторые размеры у нас были одинаковые – если судить по некоторым вещам, но я был крупнее, чем он; таким образом, скоро нашедшиеся рубашка, жилет и панталоны подошли мне с небольшой натяжкой. Что же касается пальто и шляпы, то Гарри выбежал и купил их без задержки, вернувшись со свободным, стильным широким пальто и оригинальной фуражкой, очень опрятной, благородной и непритязательной.
Скоро и сам мой друг снял своё гернсейское платье и стоял передо мной, одетый в совсем простой костюм, который он нарочно купил этим же ранним утром. Я спросил его, почему он пустился в эти ненужные расходы, когда у него есть много другой одежды в багаже. Но он лишь подмигнул и посмотрел со знанием дела. Это мне тоже не понравилось. Но я стремился утопить дурные мысли.
Пока не стало довольно темно, мы сидели вместе и разговаривали. Затем, закрыв свой сундук на ключ и наказав домовладелице хорошо присматривать за ним, пока о нём не сообщат или не пошлют, Гарри схватил меня за руку, и мы отправились на улицу.
Прокладывая наш путь через толпы резвящихся матросов и скрипачей, мы повернули на улицу, ведущую к Площади Менял. Там, под тенью колоннады Гарри велел мне остановиться, затем оставил меня и пошёл завершать свой туалет. Удивившись тому, что он имел в виду, я встал в стороне, и вскоре ко мне присоединился незнакомец с усами и бакенбардами.
«Это – я», – сказал незнакомец, и кто это был, если не Гарри, который так изменил свой облик? Я спросил его своим дрожащим голосом, который попытался сделать весёлым, о причине и выразил надежду, что он не станет подделываться под джентльмена.
Он рассмеялся и уверил меня, что это всего лишь предосторожность, для того чтобы его не признали собственные хорошие друзья в Лондоне, поэтому он и воспользовался такой маскировкой.
«И зачем бояться своих друзей? – спросил я с удивлением. – Ведь мы же не в Лондоне».
«Тьфу! Ну что ты за янки, Веллингборо. Не можешь ясно понять, что в моей голове есть план? И эта маскировка только на короткое время, ты же понимаешь. Но скоро я тебе всё расскажу».
Я согласился, хотя и не совсем легко, и мы пошли дальше, пока не подошли к трактиру, возле которого взяли кэб.
Мы остановились там на ночь, а на следующий день уже ехали, кружась и извиваясь по бескрайним деревенским пейзажам, лугам и паркам, и по выгнутым виадукам, и по замечательным тоннелям, пока вечером с безумием и волнением напополам я не обнаружил себя брошенным среди газовых фонарей под большой крышей в Юстон-Сквер.
Наконец-то я в Лондоне и в Вест-Энде!
Глава XLVI
Таинственная ночь в Лондоне
«Нельзя терять времени, – сказал Гарри, – идём».
Он вызвал кэб, попутно назвав кучеру номер дома на некой улице, мы заскочили и поехали.
Пока мы неистово грохотали по тротуарам мимо великолепных площадей, церквей и магазинов, а наш кучер огибал углы, как конькобежец на льду, и весь Лондон ревел в моих ушах, и не было никакого конца кирпичным стенам, мне показалось, что Нью-Йорк – это деревня, а Ливерпуль – подвал для хранения угля, а я – это кто-то другой, настолько всё для меня выглядело нереальным. Моя голова вертелась волчком, мои глаза заболели от пристального взгляда, особенно на прохожих, вследствие моего стремления к быстроте, это, во-первых, с одной стороны и, во-вторых, из-за того чтобы не пропустить чего-либо; хотя, по правде сказать, я упустил многое.
«Стойте, – крикнул Гарри спустя долгое время, внезапно высунув свою голову из окна, – стойте! Вы что, не слышите, вы глухой? Вы проехали дом №40, я вам о нём говорил, вот он – высокие ступени, с фиолетовым фонарём!»
Заплатив кучеру, Гарри, приведя в порядок свои бакенбарды и усы и предложив мне принять праздный вид, сдвинул свою шляпу немного набок, затем, схватившись за руки, мы прошли в дом, безо всякого смущения; я давно не бывал в ка ком-либо изысканном обществе.
Это было некое наполовину публичное место для пышных развлечений и сильно превосходило всё, что я когда-либо видел прежде.
Пол был мозаичным, с белоснежным и красновато-коричневым мрамором, и отражал шаги так, как будто все парижские катакомбы были под ним. У меня стало появляться ощущение, что в этой пустоте вещий звук показался бы вздохом отчаяния из подземелья, что вся эта великолепная обстановка вокруг меня осмеивала всё, что попадало на свет.
Дорожка была окрашена так, что обманывала взгляд на бесконечную колоннаду, и ряды колонн, отлитых из самой прекрасной скальолы10 с имитацией под разнообразный мрамор – изумрудно-зелёный и золотой, из Санто-Понса с серебряными прожилками, из Сиены с порфиром, – поддерживали великолепный расписанный потолок, выгнутый, как свод, и плотно сходящийся, как будто имитируя виноградник. Через всю восточную часть этой листвы вы могли увидеть тёмно-красный рассвет, который вёл когда-то юного Аполлона, гонящего лошадей подальше от солнца. Тут и там с рельефных сталактитов из виноградных ветвей свисали галактики газовых фонарей, чей живой и яркий свет был смягчён бледным кремовым фарфором сферы, испускающей вниз безмятежный серебряный поток света, как будто каждая фарфоровая сфера была луной, и эта великолепная квартира была залита лунным светом из сада Порции в Бельмонте, и нежные влюблённые Лоренцо и Джессика11 скрывались где-то среди виноградных лоз.
За многочисленными мавританскими столами, стоящими на кариатидах в виде рабов в тюрбанах, сидели компании из джентльменов, перед которыми стояли пустеющие графины и узкие бокалы и лежали журналы и сигары.
Взад и вперёд сновали подобострастные официанты с чистейшими салфетками, наброшенными на предплечья, отвешивающие низкие поклоны и почтительно запинавшиеся каждый раз, когда они произносили слово.
В дальнем конце этих блестящих апартаментов стояла роскошная конструкция в виде башенки из красного дерева, частично встроенная в стену и сообщавшаяся с комнатами наверху. Позади находился очень красивый красный старик с белоснежными волосами и бакенбардами и в белоснежном жакете – он был похож на цветущее миндальное дерево – который, казалось, стоял, как вежливый часовой, охраняющий сцену, открывавшуюся перед ним, и именно он главным образом отдавал приказы официантам и с тихим приветствием получал серебро от гостей.
Наше появление заметили немногие, и оно не привлекло внимания, каждый присутствующий, казалось, чрезвычайно оживлялся, когда дело касалось его собственных проблем, а многочисленная группа собралась вокруг одного высокого джентльмена, с виду военного, который зачитывал из «Таймс» какие-то военные новости из Индии, комментируя их очень громким голосом, в целом осуждая всю кампанию.
Мы сели напротив этой компании, и Гарри, постучав по столу, заказал вина, упомянув некую любопытную иностранную марку.
Графин, наполненный бледно-жёлтым вином, поставили перед нами, и мой товарищ, выпив несколько стаканов, прошептал мне, чтобы я оставался на месте, пока он ненадолго отлучится.
Я увидел, что он подошёл к подобию башенки и обменялся там конфиденциальными словами с «миндальным деревом», кто немедленно и очень удивлённо посмотрел на него – я решил, что он немного смутился, – и затем исчез вместе с ним.
Пока мой друг отсутствовал, я занялся своим осмотром, стремясь казаться максимально равнодушным и так же часто пользующимся всем этим великолепием, как будто я родился в нём. Но, по правде говоря, моя голова почти кружилась от странного зрелища и мысли о том, что я действительно находился в Лондоне. Что сказал бы мой брат? Подумайте только, что сказал бы Том Легейр, казначей Юношеского общества воздержания?
Но я почти свыкся с тем, что здесь отсутствовали мои друзья
