Между тем Диана проснулась в долине, которую освежал извилистый ручеек; сквозь заросли тростника и шпажника проглядывала гладь его воды, похожая на осколки разбитого зеркала. Она посидела немного и, выпив несколько глотков воды и охладив свою грудь, взволнованную горестями минувшей ночи, разулась, чтобы перейти ручей, и сказала:
— О беззаботные радости, какой печальной истиной приходится расплачиваться за ложь, которой вы нас прельщали! Как сладко обманывало меня начало и какой грустный конец завершает такое короткое счастье! О Селио, кто бы мог подумать, что ты обманешь меня! Взгляни, что мне приходится терпеть из-за тебя: за то, что я тебя полюбила, я теперь ненавижу себя, потому, что для меня сейчас нет ничего более постылого, чем моя жизнь, которую ты любил; но я уверена, что, если бы ты меня увидел сейчас, твоя душа прониклась бы жалостью к тому, как я из-за тебя страдаю.
В эту минуту она взглянула на свои ноги и вспомнила, как любил их Селио; сердце ее смягчалось, она не стала переходить через ручей и, рыдая, долго сидела, убаюкиваемая шумом воды и голосом пастуха, который недалеко от того места, где находилась Диана, пел такую песню:
Между двух зеленых вязов,Словно под зеленой аркой,Тахо воды мчит безмолвно,Чтоб не разбудить пернатых.
Тщетно руки двух влюбленныхДва ствола срастить пытались,Но ветвям соединитьсяНе дает завистник Тахо.
Сильвио следит за нимиСо скалы, что, словно башня,Над зелеными полямиВысится громадой красной.
Овцы разбрелись по лугу:Эти утоляют жажду.Те траву лениво щиплют,Третьи пастуху внимают.
Счастью Сильвио упорноЗависть Лаусо мешает.Этот глупый злой упрямецЗолотом всех рек богаче.
Он, как Тахо оба вяза,С ним Элису разлучает.Но лишь их тела — не душиРазделить ревнивец властен.
Взял пастух гитару в руки,И на звуки горьких жалобСоловьи лесные пеньемВ ближней роще отвечают:
«Вязы, вам сплести в объятьеВетви удастсяВ дни, когда под солнцем летаВысохнет Тахо.
Но беда, с которой времяНе может сладить,Нам все больше мук и горяНесет с годами».
Немного успокоившись и опасаясь, как бы человек, который только что пел, не рассказал ее брату, отправившемуся ее разыскивать, о том, где она находится, Диана пошла босиком вдоль ручья, и наконец, когда ей показалось, что она почти уже в безопасности и что впереди не видно больше воды, так как у подножия небольшого холма ручей разделялся на два рукава и, устремляясь назад, покрывал ее ноги водой, она немедленно двинулась вперед, не подкрепив свои силы ничем, кроме немногих глотков воды, которые утром ей предложил ручей; она шла до тех пор, пока наступившая темнота не помешала ей идти дальше.
Тогда она упала без чувств среди густой травы, и так как не было никого, кто бы ее утешил или ободрил, она заснула, так и не придя в себя. Наконец, отдохнув, она стала ждать наступления дня, охваченная страхом, который причиняли ей близкие голоса каких-то зверей и беспорядочный шум родников, стекающих с гор, кажущийся особенно сильным в ночной тишине.
То ли заря сжалилась над ее горем, то ли позавидовала ее слезам, но только она взошла раньше обычного, и вместе с нею, превозмогая свою женскую слабость и думая только о смерти, Диана снова пошла по дороге, которая, как ей казалось, скорее других должна была привести ее к несчастному концу. Солнце уже прошло половину небосвода, когда она, решив, что своим желаньем умереть оскорбляет небо, нашла в маленькой рощице небольшой источник и немного свежей травы. Со слезами на глазах она съела несколько травинок; источник, нежно ее лаская, умерил огонь ее сердца, и глаза ее вернули ему его влагу.
Так она шла три дня, к концу которых, выйдя из густого леса на ровное поле, она выбилась из сил и, прислонившись к дереву, увидела молодого пастуха, который, разговаривая с девушкой-горянкой, приближался к тому месту, где она стояла. Диане уже казалось, что весь мир знает, почему она покинула родительский дом, и что даже эти пастух и пастушка направляются к ней, чтобы разбранить ее и пристыдить за любовь к Селио. Она упала на зеленый дерн, росший под деревом, и, поглядев вокруг себя глазами, полными ужаса и отчаяния, лишилась чувств.
Между тем пастух, всецело занятый ухаживанием за крестьяночкой и озабоченный только тем, чтобы его не слышал никто, кроме птиц, которые летели за ним следом, качал песню. И если ваша милость, сеньора Леонарда, больше желает узнать о судьбе Дианы, чем слышать, что поет Фабио, то вы можете пропустить этот романс; если же ваше внимание не столь нетерпеливо, то вы можете узнать, о чем говорят эти жалобные раздумья, в которых речь идет отчасти о любви.
Кто кривить душой не хочет,Тот в любви всегда несчастен.Так и мне за откровенностьСтал один обман наградой.
В дни, когда тебе, Филида,Ложью я платил за правду.Сколько ты в тоске ронялаСлез с ланит и с губ стенаний!
Сколько раз кричал я ночью.Если ты ко мне стучалась:«Кто не постучался в сердце,Тот стучится в дверь напрасно!»
Пастухи тебе твердили:«Нету Фабио в овчарне»,И с досадой говорил я;«Что она мне докучает!»
Жалобам твоим, Филида,Только воды отвечалиНеумолчным, равнодушнымК горю твоему журчаньем.
Помню я, однажды ночьюТы с отчаяньем сказала:«Дай хоть мне пылать любовью,Если сам любви не знаешь».
Не люби меня, Филида,Храм любви есть сердце наше,И в него врываться силойЖенщине не подобает.
Так у твоего порогаДо зари мы добивались:Ты — чтоб я вошел под кровлю,Я — чтоб ты не отпирала.
Ты вскричала исступленно:«Пусть же небо покараетЖар, которым леденишь ты,Лед, которым ты сжигаешь!»
Долго чахла ты, Филида,Но всему конец бывает:Тот, кто верит, что не любит,Обмануться может часто.
Наша воля ни над чувством,Ни над временем не властна.Видим мы, что нас любили,Лишь когда любовь утратим.
Вот и я в тебя влюбилсяТак, что охватила завистьСолнце в зареве рассветаИ луну в полночном мраке.
Рощи, горы и потоки.Видя нас, любви предались,И в объятиях зеленыхСтиснули друг друга травы.
Но едва лишь с гор спустилсяСильвио, который раньшеПастухом твоим был верным,Ты непостоянной стала.
Случай ты не упустила,Хоть тебя я обожаю,За презрение былоеОтомстить мне беспощадно.
Я клянусь тебе, Филида,Что брожу, снедаем страстью,Днями под твоим окошком,У твоих дверей ночами.
Я позвать тебя не смею,Ибо ты надменно скажешь:«Что ж теперь стучится в двериТот, кто в сердце не стучался?»
Пусть порой я притворяюсь.Что тебя не замечаю.Но стоишь ты неотступноУ меня перед глазами.
На подарки от Филиды,Столь постылые когда-то.Не могу я наглядеться,С ними не могу расстаться.
Скрыв от всех мои мученья,Чтоб тебя не порицали,Буду я страдать, покудаТы мне мстить не перестанешь.
Все тебе во мне не мило,Даже то, что я лобзаю,От любви безумный, землю,Где нога твоя ступала.
И сказать тебе при этомЯ открыто не решаюсь.Что, закравшись в наше сердце,Ревность дружбу охлаждает.
Верно говорил Фабио, ибо, хотя и правда, что, убедившись в основательности ревнивых подозрений, позорно продолжать любить, чему множество примеров приводят Плиний и Аристотель, говоря о животных, все же есть люди, которые не могут полюбить, прежде чем их не оскорбили, и то, что у других вызывает отвращение, только разжигает их страсть. Об этом и пел пастух своей горянке, которая слушала его одновременно высокомерно и с удовольствием.
