Эту песню Диана пела потому, что ни одна из тех, что были ей известны, не подходили так к ее несчастьям, и спела она ее так хорошо, что ни по голосу никак нельзя было принять ее за женщину, ни по наряду нельзя было угадать, что она не мужчина. Сильверия совсем потеряла голову, увидев, что к внешним достоинствам Дианы еще добавляется такое дарование.
Мне кажется, что этот рассказ представляется вашей милости скорее пастушеским романом, чем новеллой, но я полагаю, что происходящие в ней события не потеряют из-за этого своей прелести, и признаюсь вам, что нет большего удовольствия, чем излагать их.
Прошло несколько дней, и Сильверия стала добиваться благосклонности Дианы и беспрерывно старалась сделать ей что-либо приятное. Наконец однажды, во время праздника, оказавшись наедине с нею в небольшом саду, где было больше деревьев, чем цветов, как это обычно бывает в деревне, Сильверия принялась расспрашивать Диану о ее родине, о причине, побудившей ее покинуть свой край, а также — не была ли она уже влюблена, несмотря на свой юный возраст, в противном случае намереваясь предложить ей свое собственное сердце.
На все эти вопросы Диана отвечала умно и весьма осмотрительно; она сказала, что женитьба отца заставила ее уйти из родного дома, — тут она не поскупилась на слова, описывая жестокость своей мачехи. Но в эту минуту в саду появились гуляющие, и разговор оборвался, к большому огорчению Сильверии, которая не отрывала от Дианы своего завороженного взгляда.
Крестьяне втихомолку посмеивались над робостью Дианы; поэтому, чтобы не навлекать на себя подозрений, она стала ухаживать за поселянками, которые приходили в дом ее хозяина, и поскольку дом этот был большой, и в нем было много слуг и служанок, там постоянно бывали танцы. Диана вышла танцевать, и застенчивость ее сразу же прошла, к большому удовольствию деревенских девушек, а в особенности сестры того самого студента, о котором я уже упомянул, — надо сказать, что она была ученой красоткой и охотно читала книги о рыцарях и о любви.
Однако все это огорчало Сильверию, и как-то вечером, сжигаемая ревностью, она со слезами на глазах стала говорить Диане о том, как она несчастна оттого, что не заслужила ее расположения, подобно другим девушкам; обиднее всего то, что, не любя ее, самую несчастную из всех, она заставляет ее умирать от ревности своей благосклонностью к сестре студента. Видя, что дочь хозяина влюбилась в нее, Диана настолько прониклась к ней состраданием, что чуть было не призналась ей, что она женщина, как и сама Сильверия; однако, опасаясь, что сразу же может обнаружиться, кто она такая, и что это приведет, пожалуй, к большим неприятностям, она притворилась, будто рада слышать все это, и немного успокоила ревность Сильверии, уверив ее, что у нее хватало смелости заглядываться на других девушек, но не на нее, потому что ее останавливало должное почтение к ней, как к дочери своего хозяина, но что теперь она загладит свою вину перед нею. Сильверия поверила этим обещаниям и была очень довольна. Она взяла руку Дианы и, хотя та противилась этому, поцеловала ее два раза, охладив пламя своего сердца снегом ее руки, если только можно назвать охлаждением то, что лишь усиливало сердечное пламя.
Любовь Сильверии стали уже замечать в доме; недаром говорят, что любовь, деньги и заботы скрыть невозможно: любовь — потому, что она говорит глазами, деньги — потому, что они сказываются в роскоши того, у кого они водятся, а заботы — потому, что они написаны на челе человека.
Диана, очень этим обеспокоенная, ждала случая, чтобы расстаться с домом старшего пастуха, но все ее здесь так любили, что ее больше стало тревожить опасение показать себя неблагодарной, нежели мысль об опасности, угрожавшей ее жизни. Но судьбе ее было угодно, чтобы произошло то, что редко случается и чего не могла ожидать Диана, привыкшая к тому, что судьба к ней всегда враждебна. Однажды герцог де Бехар, охотясь в этих местах, заночевал в доме своего старшего пастуха, о котором он слышал от своего майордома, и знал о нем еще потому, что тот посылал ему часто подарки, которыми герцог всегда был очень доволен, ибо деревенские лакомства радуют вельмож больше, чем вся роскошь и великолепие их дворцов.
Желая развлечь герцога, старший пастух послал, понятное дело, за Дианой, которая понравилась герцогу, и попросил ее спеть что-нибудь. Пришлось студенту принести свою лютню, хотя и сделал он это весьма неохотно, так как ревность терзала его невыносимо. Диана настроила лютню и, при общем внимании, спела следующее:
Зеленеющие рощи.Лес, любви немой свидетель.Ваши ясени и вязыПомнят пастуха, как прежде.
Хоть за то, что я когда-тоС вами дружен был, деревья.Вас молю я внять с участьемЖалобам моим и пеням.
Вы услышите, дубравы,Как я буду лютне нежнойВторить не стихом, а вздохомИ стенаньем, а не песней.
Болен я. Нет, лгу я, выбравСлово робко и неверно;Я погиб, теряя больше,Чем приносит мне победа.
Я погиб, хоть побеждаю.Ибо к столь высокой целиЯ стремлюсь, что жизни стоитМне триумф моих стремлений.
Лес и рощи, умираяОт любви к очам прелестным,Рад я смерти, ибо вижуВ них свое изображенье.
Я хочу, но не решаюсьОписать вам их приметы;В них, хоть смею обожать их,Я глядеть еще не смею.
Их любя, я жизнь теряю,Ибо жить, чтоб в них смотреться,Мне не позволяет робость.Мне препятствует смущенье.
Если б цвет их описал я.Сразу догадались все бы:«Гибнет он из-за Хасинты,Чьи глаза ночей чернее».
Вы мне скажете: «В долинеЧерные глаза нередки».Да, но ни одним такуюПрелесть не дарует небо.
Верьте мне, густые рощи,Я бы близок не был к смерти.Если б предо мной так живоЭти очи не блестели.
Лес, не одинок я, ибоМногим выпал тот же жребий,Многих через те же очиОзарила жизнь надеждой.
Ибо я благодеяньемСчел бы гибель, став их жертвой.Горько лишь, что уж недолгоВ эти очи мне глядеться,
Пусть в огонь очей ХасинтыГлянут те, кем я осмеян;Растопить два эти солнцаМогут даже гору снега.
Был до первой встречи с нимиСам я льдины холоднее.Но растаяло покорноСердце в их лучах победных.
Эти очи не жестоки,Доброта их беспредельна,Если даже, лес и рощи,Я достоин этой чести!
Я надеждою и страхомДо того уже истерзан,Что и дня прожить не в силах,Глаз — убийц моих — не встретив.
Их заметив, прихожу я,Малодушный, в дрожь и трепет.Но никто так упоенноНе дрожал еще вовеки.
То, что больше нам знакомо,Мы обычно меньше ценим;Я ж, чем больше узнаю их,Тем влюбляюсь в них сильнее.
В честь их громко оглашаюЯ поля хвалой столь лестной,Что журчанье вод смолкаетИ стихают вздохи ветра.
Становлюсь я, их увидев,И безмолвней, и слабее,Чем родник, чей бег сковалиВ полночь ледяные цепи.
Я такою страстью полон.Что не раз, когда согретьсяМог я зноем глаз Хасинты,Мерз я, робкий, в отдаленье.
Если б меньше я любил их,Был бы с ними я смелее,Ибо чем сильнее чувство.Тем во мне отваги меньше.
Но клянусь вам, лес и рощи.Мне милей мои мученьяДаже той нетленной славы.Что дарует людям небо,
Я признаюсь, что туманитРевность разум мой нередко.Ибо нет любви, с которойНе взяла бы дани ревность.
Я ревную — и не толькоК пастухам, моим соседям,Но и к камню, на которыйБросит взгляд Хасинта мельком.
Даже на себя взираюЯ с ревнивым подозреньем:Если я ей мил, то, значит.За другого принят ею.
Я слежу за ней повсюду,Ибо я прикован крепкоК ножкам девушки — глазами,К сердцу — каждым помышленьем.
По пятам за ней хожу яИ молю с тоскою небо,Чтоб оно одних уродовПосылало ей навстречу.
Мне всегда разбить на частиЗеркало ее хотелось.Чтобы двух Хасинт не видеть —И одной не устеречь мне.
Но меня вы, как ни плачу,Лес и рощи, не жалейте:Ведь о всех своих терзаньяхЗабываю я пред нею.
Наружность Дианы весьма понравилась герцогу, но когда он услышал, как нежный голос с таким изяществом и искусством пропел стихи, которые мы здесь уже привели, восхищение его еще усилилось. Он спросил ее обо всем, о чем в подобных случаях спрашивают сеньоры, ибо сеньоры всегда задают много вопросов и именно поэтому так мало знают о жизни бедняков. На вопрос, откуда она родом и кто ее родители — а это больше всего интересовало герцога, — Диана ответила, что ее воспитал в Севилье один человек, которого она называла отцом, и что раз в два месяца к нему являлся какой-то незнакомец; он приносил с собою деньги и письма и передавал ему то и другое. Это навело ее на мысль, что отцом ее был другой человек, более знатного рода и живущий далеко от Севильи. И вот однажды, когда ее названый отец был в хорошем расположении духа, она попросила его сказать ей, кто ее настоящий отец, так как знала уже, что она не его дитя, но что ни в тот раз, ни впоследствии ей не удалось ни лаской, ни услужливостью заставить его ей ответить, хотя он и обещал всякий раз сделать это завтра, клянясь, что не может открыть ей это без разрешения того незнакомца. Так, продолжая каждый день давать обещания, он заболел и когда наконец захотел открыть ей тайну, то уже не мог говорить и вскоре умер.
