Теперь мы знали, где пролегает грань. Знали, что наш злейший враг — правительство. Впрочем, для меня в этом ничего нового не было — я давно это подозревала. Я была свидетельницей насилия над детьми в Маджхабаде. Я видела этот кошмар, и солдаты пришли за мной. Меня заставили раскрыть глаза. Вместе с отцом я выступала против арабского правительства, подавлявшего нас в нашей собственной стране. Но многие деревенские до самого дня нападения жили наивными надеждами.
Целых три недели мы существовали в этом подвешенном состоянии, где-то между жизнью и смертью. Я проводила время, роясь в руинах в поисках еды либо ухаживая за ранеными, кипятила воду и перевязывала раны, используя любые подручные средства. Я собирала лесные растения и приготавливала мази от ожогов по бабушкиным рецептам: сжигала листья в мелкий пепел и смешивала с кунжутным маслом. Я ежедневно смазывала ожоги, и многим это, похоже, помогло.
Некоторые малыши, у которых обгорело все тело и которые просто чудом выжили, мучились от страшных болей. Их бросили в горящие хижины. Каким-то образом они уцелели в аду, но кожа у них покрылась волдырями и отслаивалась, ожоги воспалялись и гноились. Я так много знала и умела, но мало что могла сделать без нужных медикаментов. Это разрывало мне сердце. Смерть была бы для них лучшим выходом, и каждый день она милосердно избавляла кого-нибудь от страданий.
Скверно обстояли дела и с психическими травмами. Я была бессильна их исцелить. Некоторые из женщин не только потеряли всех близких — мужей, детей, родителей, — но и лишились разума. Они бормотали, плакали, громко смеялись. Обхватив себя руками, раскачивались взад и вперед, часами глядя в никуда. Отказывались есть и не отличали дня от ночи. И я ничем не могла помочь им.
Когда я обходила пострадавших, все говорили об одном и том же: что делать, если они нападут опять? Как мы спасемся бегством на этот раз, без защитников? Некоторые подумывали уйти к родственникам в другие деревни, но кто мог поручиться, что эти деревни не постигнет та же участь, что и нашу? Другие планировали отправиться на юг, к Нубийским горам[10], где, как мы надеялись, наши черные африканские братья предложат нам убежище. Может быть, в этих горах мы обретем безопасность?
Или лучше бежать через границу, в Чад?[11] Это земли нашего племени, там живут наши собратья загава. Но что, если граница охраняется? Не схватят ли нас правительственные солдаты или джанджавиды, если мы попытаемся добраться до безопасного места? Или лучше попробовать большие города? Там стычки происходят редко, не исключено, что в городе у нас будет больше шансов.
Деревня вокруг нас умирала. Мы знали, что все кончено. Ей предстояло быть развеянной по пустыне, как мякине по ветру. Люди готовились к такой возможности. Вспоминали, что вон в той сгоревшей хижине жила такая-то семья. Вспоминали, какая чудесная свадьба была во дворе у таких-то. Вспоминали, как в детстве играли на вон том поле, таскали фрукты из вон того сада и заставляли глиняных бойцов сражаться в пыли у этого забора.
Была среди нас пожилая женщина, потерявшая единственное дитя. Муж ее давно умер, и теперь она осталась совсем одна. Она сидела и беспомощно причитала:
— Семьи нет… Никого нет… Все ушли…
Однажды вечером я увидела, что она бродит по пепелищу своей хижины и тоскливо бормочет. Она сочинила плач о гибели деревни.
Всадники взяли молодых И погубили их. Всадники взяли стариков И погубили их. Всадники взяли женщин И погубили их. Всадники взяли детей И погубили их. У нас нет дома, Он погублен. У нас нет хлебов, Они погублены. У нас нет молока, Оно погублено. Теперь наши дети пошли воевать. Они погибнут.
Односельчане собрались вокруг, слушали ее пение и плакали. Допев, старуха сказала, что никогда не покинет деревню. Она умрет здесь. Родных у нее нет, идти некуда. Мы пытались убедить ее придумать что-нибудь и уйти, но она отказалась. К чему ей спасать свою жизнь? Все уходят, с деревней покончено, и она просто хочет умереть. У других дети, ради которых стоило бы жить. А у нее — никого.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я чувствовала, что роль главы семьи отошла мне. Мама крепилась, но сестричка, Асия, непрерывно плакала. Да, я словно умерла в душе, но я знала, что должна думать, работать головой и прикидывать, как спастись. Время от времени я доходила до той степени отчаяния, когда просто хочется махнуть на все рукой, но держалась.
Я беспрестанно повторяла себе, что сейчас нам нужны не жалобы и слезы, а огонь и ярость бабули Сумах. Я пыталась представить себе, что сделала бы в нынешней ситуации бабушка, настроиться на ее образ мыслей. Как бы она поступила? Я была уверена, что бабуля решила бы переехать. Она вывела бы нас из этого ада туда, где была возможность выжить. Она выбрала бы дорогу в Чад.
Мы переживем это, сказала бы бабушка. Мы загава, мы загава, и мы сильны…
К тому моменту перед нами уже маячил призрак голода, поэтому выбора не оставалось. Пора было уходить.
Обстоятельства решили за нас. Как-то раз, в раскаленный полдень, мы вновь услышали этот ненавистный звук — глухое «чоп-чоп-чоп» лопастей ротора, скребущих воздух. На этот раз никто ни секунды не колебался: все, как один, развернулись и бросились в лес. Грохот взрывов преследовал нас, когда вертолеты начали разносить деревню.
Мы были в ужасе: ведь на этот раз некому было нас прикрыть и спасти от смерти. Но тройка вертолетов, похоже, удовлетворилась тремя ленивыми кругами, взрывая последние остатки деревни и превращая их в огонь, пыль, забвение.
Шум штурмовых вертолетов, паливших по деревне, затих вдали. Сотрясаемые нервной дрожью, мы несколько часов ждали, припав к испещренной тенями земле и напрягая слух в ожидании ужасных джанджавидов, их истошных воплей и стрельбы. Над деревней стелилось покрывало дыма, но было до жути тихо. От этого делалось еще страшней, и мы гадали, не подкрадываются ли они, чтобы наброситься на нас.
С заходом солнца мы пробрались обратно в деревню. Полыхали хижины, уцелевшие при первом нападении, но никаких признаков врага не замечалось, словно вертолеты были посланы с единственной целью: добить деревню и навсегда покончить с нею. В огненном зареве, с легкими, наполненными едким дымом, мы, не теряя друг друга из виду, устроились на ночлег. Теперь стало окончательно ясно: завтра мы уйдем. Завтра мы уйдем. Завтра мы все уйдем, и деревни больше не будет.
На следующий день, рано утром, я решила в последний раз обойти своих пациентов. Я все еще была их лечащим врачом, и это входило в мои обязанности. Уходя, я предупредила маму и сестренку, что мы тронемся в путь сразу же по моем возвращении и они должны быть готовы.
Я обходила пациентов, проверяя увечья, перевязывая ожоги и делая все возможное. У каждого я спрашивала, куда он намерен отправиться, опасаясь, что некоторые из них — особенно дети не осилят дороги. Что еще я могла для них сделать?
К полудню я вернулась, но ни матери, ни сестры дома не обнаружила. Я пошла к соседу, дяде Кадиджи, который, как и мы, собирался уходить. Он был во дворе и набивал вещами старый мешок.
— Дядюшка, а где мои? — спросила я.
Посмотрев на меня, он покачал головой:
— Ушли… Приезжали на машине солдаты — прямо к вашему дому. В форме, с оружием. Задавали твоей матери много вопросов. Спросили, где эта загавская докторша, которая удрала из Маджхабада. Твоя мать сказала им, что у нее нет другой дочери, кроме Асии. Сказала, что не знает, о чем это они.
