— Джеймс, это ведь вы поедете. Я присмотрю.
— Почему вдруг? — удивился почти уже задремавший Джеймс. От слова «уезжать» мутило вдвое больше позволительного.
— Новости доходят и сюда, а отец не желает меня видеть. Я уважаю его волю и не собираюсь выяснять пределы его терпения. — Пределы чего? Терпения? Да два года назад лорд канцлер едва ли не прямо попросил Джеймса избавить семейство Гордон от совершенно лишнего сына. И чего ради — из-за расставания с католичеством! Тогда Хейлз думал, что старик спятил. За измену — еще понятное дело, хотя тоже перебор, что такое у нас клятвы, а кровь не вода; но за веру… и не в дьяволопоклонничество ведь! Тоже мне, терпение.
— Да полно вам. Отец вас отдал мне в подчинение и не станет со мной ссориться…
— Пока не увидит меня при дворе. — Даже с таким же треснутым колоколом в башке и голодными котами в глотке Джордж ухитрялся звучать иначе, не по-граничному.
Всегда так — в гуще драки, и когда в прошлом году был ранен во время погони и везли почти от самого Кершоупфута. Ни крепкого слова, ни жалобы — и голос один на любой случай. Джеймсу тогда казалось, что он бранится за двоих — и затыкаться нельзя, хотя от собственного сквернословия уже язык устал, а спутники злились, выслушивая пустопорожние проклятья и богохульства.
— При дворе вы будете со мной. Ничего с вашим папашей не случится, удар не хватит. Если уж от Мерея до сих пор не хватил…
— Мерей же не переходил в католичество. — Не переходил. И еще Джеймс Стюарт был не такой вот лягушкой мороженой, от которой все, начиная с родного отца, ждали поступков только по расчету, а потому и переход в истинную веру сочли не потребностью, а предательством.
— Если перейдет, я его лично обниму и поцелую! — Пообещал и сам передернулся. Почти. Лежа неудобно, а подниматься не хотелось. Хотелось лежать, не открывая глаз, придерживая голову, в которую словно ввинчивали майский шест со всеми лентами, и тянуть это подобие беседы до бесконечности.
— Но отец будет недоволен — с ним тогда придется что-то делать, а с Мереем нельзя, только против него. Потому что нельзя что-то делать с человеком, который ежепятиминутно меняет положение в пространстве, а политические пристрастия — вдвое чаще.
— Можно. У вас воображения не хватает. Прицепить ремни и рычаги — и крутить что-нибудь полезное. — Только не замок Эрмитаж, пожалуйста. Только не спальню,
только не кровать, не жаровни, не пустой бочонок на полу… а оно все крутится и кружится, словно карусельный круг на ярмарке.
— Тогда это не «с», это «из». Извлекать пользу можно из чего угодно. А «с» подразумевает отношения… Сказать ему, мол, зануда вы, Джордж — сочтет за похвалу, и уточнит: незаслуженную.
— Нет, пить с этим можно, я проверял. А в отношениях состоять нельзя. Хорошо, что я на нем не женился!
— Пить можно даже с вашим покойником, главное перед тем принять побольше.
— Кстати, зря мы этого не сделали.
— Ну, это у вас выпитое, закопанное или вырытое влияет на отношение к жизни…
— То есть? — Джеймс даже глаз открыл. Один. Левый.
— До третьей бутылки примиряет с ней, потом провоцирует вносить в жизнь перемены, потом… — Гордон прикусил губу, и смотрелся как-то непривычно.
— Нет уж, вы договаривайте! Просмоленные деревянные балки перекрещивались в темноте под сводом. Новые балки, в прошлом году поставленные. После победы на море появились деньги — равелин вот к западной части крепостной стены пристроили. Теперь осталось только пушки поставить — и совсем хорошо. Самый крепкий замок во всей Средней марке. Эрмитаж, сиречь «Приют отшельника» — и не суйтесь в наш приют, а то мало не покажется. Отшельники у нас большие, злобные, по утрам еще и зеленые и не исключено, что в чешуе.
— Ну как… запой переходит в дебош. — Точно. Ухмыляется. Издевается и ухмыляется.
— Джордж, не говорите мне, что мне спьяну лишнее мерещится — потому что я вас там же регулярно вижу.
— Да — и беда в том, что совершенно же не помогает… — меланхолично ответил номер второй, а ухмылку спрятать забыл, так что пришлось открыть оба глаза. Ну и чему тут верить, похмельной печали в голосе или неожиданно веселой физиономии?
— И вы каждый раз проверяете — не поможет ли? — Интересно, что я бы делал на его месте?
Ладно, он когда в истинную веру переходил, знал, что это даром не пройдет. Но чтобы вот так вот — чтобы из родного дома кубарем, чтобы земля из-под ног кувырком? Тут начнешь проверять, право слово. Не так как мы с ним, а по-настоящему, всерьез, чтобы света белого не видеть.
— Я каждый раз пытаюсь находиться в состоянии, из которого вас можно понимать… то есть, в совпадающем. Но в большую их часть я не могу попасть. Я, видимо, неспособен выпить достаточно.
— Да ну?! — Неспособен он. Ага. Я ж его за все это время под стол ни разу не уложил. А пробовал, пока не надоело. И еще буду пробовать, потому что обидно же.
— Джеймс, если бы вы пьяный встретились с собой трезвым, вы бы либо пить прекратили… либо трезветь. — Нет, ну что за зараза, спрашивается?
— Кто бы говорил, Джордж — я не знаю, как вы смотритесь в зеркало. Оно же вас отражать не рискует.
— Это потому что я с ним пил. Ему теперь стыдно. Оно себя неприлично вело.
— Вы мне это прекратите, Джордж, про чернокнижие мы вчера уже говорили! — Вот как пошутит, так мороз же по коже пробирает. Не понимает, наверное. Здесь не Орлеан, здесь в этом разве что Рутвены хоть как-то разбираются. Следом за Рутвенами вспомнилась Шарлотта, а за ней — ее муженек ненаглядный. Да что ж такое!..
— Да, действительно… нехорошо вовлекать бедное зеркало. Споим ведь. А оно одно на много миль вокруг. Но, знаете, если мы приучим зеркало просить налить ему еще — мы прославимся.
— И сможем наконец бросить эту чертову границу и выступать на ярмарках. Кстати, о Вилкинсонах… С Вилкинсонами получилось плохо или, наоборот, очень хорошо. Это с какой стороны смотреть. Полезли они с вечера компанией через речку: младший Роби Вилкинсон, кузен его Ноб, другой кузен Хэл, да с ними еще десяток ребят. Угнали стадо. У Эллиоттов, между прочим, угнали, само по себе смешно, если подумать.
Потому что вторых таких бандитов как Эллиотты на каледонской стороне границы еще поискать. Хотя найти можно, тех же Армстронгов взять. Или Скоттов. Про Хейлзов не будем, они не вторые, не первые, они единственные… И надо же им было на обратном пути на тех же Эллиоттов и налететь. На Джока из Парка. А тот, конечно, не в погоню за скотокрадами пошел, он и знать-то не знал еще, что у его родни что-то украли, а просто сам собирался на ту сторону ни за чем хорошим. Вышел шум, расклад был не в пользу Эллиоттов, да тут на шум наехал патруль, а с патрулем — они с Джорджем, как раз выбрались бдительность общую проверить. Вилкинсонов можно было и обменять и под это дело у альбийского Хранителя что-то выторговать, но у Джока человека убили, да и пастуха они приложили насмерть, да и сколько вообще можно… взяли на месте преступления,
закон позволяет. В общем, утопили всех в ближайшем пруду. Веревки еще тратить на всяких. С берега утопили — голову в воду и пошел луну глотать, пока не захлебнется — чтобы тела потом честь по чести родне отдать. А вот родня не оценила и счет, громко, на всю Границу, предъявлять стала не Богу, не закону, не Эллиоттам, а лично Джеймсу Хейлзу. И пообещала, что жизни убивцу и людям его больше не видать — ни днем, ни ночью.
На той стороне речки спрашивают: чем каледонский волкодав отличается от каледонского пони? И сами же отвечают: у волкодавов характер лучше. Это, конечно, все альбийская клевета, из зависти. Были бы плохи наши пони, они б их не крали. Мы ж про их коров слова дурного не скажем. Но и правду признать язык не отвалится: мелковаты лошадки. И мохнаты. И норов у них. А тому, кто додумался гибернийского волкодава с местной овчаркой скрестить, нужно бочку юшке пяха выставить, за изобретательность, а потом этой же бочке утопить — за все остальное. Всем хороши собачки получились — нюх как у волков, выносливость как у них же, живут дольше ирландских едва не вдвое, рост, сила, страха не знают вовсе… одна беда — характером сущие ангелы. Из десяти щенков на человека приучить едва одного удается. Но уж этот один своего веса серебром стоит. А теперь представьте, едете вы ночью, с вами таких собачек трое — и тут все три начинают хвосты поджимать и лошадям под брюхо забиться норовят… забыв, что туда не помещаются. Кони от происходящего тоже не в восторге. Не так, как почуяв волка или чужую кавалькаду, иначе. Просто им вдруг по тропе идти не хочется, вот не хочется, и все тут. Не паника, не упрямство даже. Хороший конь всегда знает, куда не надо, и дурак тот всадник, что будет его понуждать. Въедет на тот свет много раньше, чем отпущено — и повезет еще, если самоубийцей считать не станут. Засада?.. Для засады место нелепое, плоское, путаным мелким ручьем изрезанное, дно у ручья галечное. Не подберешься, не затаишься — по воде каждый звук далеко летит, звонко, да и видно хорошо: трава, камни, прогалины инеем покрыты. Дураков, конечно, не жнут, не сеют — но на границе все дураки, способные здесь устроить ловушку, уже давно перебиты; и у волкодавов они вызывают аппетит, а не полную тихую панику. Не были бы выучены, подвывали бы. Если бы местность похуже, решил бы, что сель идет или еще какая напасть из тех, что звери как-то чуют, а люди — нет. Так неоткуда. Джеймс руку поднял: всем остановиться, лошадей не мучить. Времени с запасом,
