— Серчаешь? — спросил он самым дружелюбным тоном. И, прежде чем я нашёлся что-либо ответить, оглянулся, хотя нас могли подслушать одни лопухи у канавы, и нагнулся к самому моему уху.
— Кирку возьми, — сказал он таинственно. — В сарае у вас валяется которая. И хлеба. А лампу я сам сготовил, горит — во! — Он вытащил из кармана штанишек облезлую коробку из-под зубного порошка, помахал ею в воздухе и опять сунул в карман.
— В пещере-то как без неё разглядишь? — пояснил он. — Руды там, может, есть всякие, ручей текёт…
У меня даже дух захватило: да что ж это Мишка придумал? Но нет, надо выдержать характер. Я отвернулся и сделал вид, что заинтересовался ползущей по створке калитки большой мохнатой гусеницей.
— Кирку? — переспросил я и подставил гусенице зелёный листик. — Тяжёлая она очень, тащить для какой-нибудь пустяковины.
Трах! Червяк с листом взлетели кверху. Это Мишка поддал ладошкой мне под руку.
— Это пещера-то — пустяковина? — кипятился он. — Руды всякие, ручей текёт… Ну и плевать!
Он круто, на одной пятке, повернулся, показывая, что всё теперь между нами порвано. Конец! Но тут уже я не вытерпел и схватил его за руку.
— Мишка! — крикнул я. — Не буду больше. Честное пионерское. Я и сам мириться хотел. Только не знал — как. Какая пещера? Какой ручей?
Мишка живо обернулся, задорно тряхнул хохлом.
— То-то — «какая?» — проговорил он, видно, очень довольный. — Говорю — бежим в сарай.
В сарае было темно и потому таинственно. Мы любили там собираться «на совет», забираясь в старый тарантас, такой широкий, что в нём можно было сидеть троим в ряд. Но сегодня Мишка направился не к тарантасу, а в угол, где были свалены лопаты и всякий железный лом. Вытащив старую кирку, он осмотрел её и, довольный, кивнул головой.
— Крепкая, — сказал он. — А что заржавела — не беда, в горе засветлится. Ты что, отобедался?
— Уже, — ответил я, подражая ему в краткости. — Бежим лучше низом, чтобы тётя Варя не увидала, а то не пустит ещё… А это у тебя что?
— Из дому взял, тоже пригодится. — И Мишка уже на бегу перехватил из одной руки в другую небольшой железный лом.
Ссора была ещё слишком свежа, и потому мы немного дичились друг друга. Даже раздевались и плыли через реку как-то особенно по-деловому, словно мы этим страшно заняты и разговаривать нам вовсе некогда. Но, вылезая из воды, нечаянно схватились за одну ветку, заторопились, стукнулись лбами и рассмеялись радостно: неловкость как рукой сняло.
— Чуднáя она у тебя, тётка-то! — сказал Мишка, когда мы выбрались на берег. — Ну, моя мамка воды велит натаскать, дров нарубить. А твоя — и работать не велит, а вовсе за так привязывается.
— Это она называет — воспитывать, — пояснил я, прыгая на одной ноге и продевая другую в штанишки. — А дядя говорит, воспитывать — это совсем другое, это, это…
Я не знал, как определить дядину систему воспитания, и Мишка меня перебил:
— Моя мамка тоже говорит: трудно мне тебя воспитывать. А сама шанежку сунет, а то блин, редко когда за волосья. Жалеет она меня, — договорил он задумчиво, разгребая ногой влажный песок. — Небось, тебя тётка тоже жалеет, — прибавил он после небольшой паузы и покосился на меня.
Я вспыхнул и отвернулся. Мишка задел моё самое больное место. Для тёти Вари я — помеха, чужой мальчик, — я сам слышал, как она это говорила дяде Пете. И Мишка, значит, это видит и вот — утешает. Ну, пожалуйста, не нужно мне его утешений!
— Это маленьких жалеют, — сказал я зазвеневшим голосом. — И совсем я не нуждаюсь. И даже очень скоро домой поеду, в Москву.
— Ну-у, — удивился Мишка и даже остановился, как аист, на одной ноге, забыв продеть другую в штанишки. — А я-то как?
Но я вместо ответа подхватил с земли кирку и быстро полез на обрыв.
— Не отставай! — крикнул ему.
Выбравшись наверх, мы опять побежали, без тропинки, прямо по лесу. Мишка, видимо, очень торопился, а мне и вовсе говорить не хотелось. Я бежал молча, не слишком нагоняя Мишку, чтобы смыкавшиеся за ним ветки не хлестали меня по лицу.
Мы бежали долго, и я уже совсем задохнулся, когда Мишка вдруг замедлил шаг, оглянулся и остановился.
— Здесь, — сказал он, показывая впереди себя.
Мы подошли к обрыву. Я глянул вниз, потом на Мишку. Он стоял и весело улыбался.
— Как мы с тобой, значит, побрыкались, так я про это место и подумал, — продолжал он и, наклонившись, тоже заглянул вниз. — Один хотел пойти, лампу справил, видал? А потом… скушно стало одному-то, — пояснил он и, толкнув меня в бок локтем, засмеялся. Я вернул ему толчок с такой горячностью, что Мишка даже покачнулся и ухватился за осинку, чтобы не упасть. Этим мы как бы подвели окончательный итог нашей ссоре и поставили на ней точку.
— Теперь гляди в оба. Спускаться-то круто очень, за ёлку дюжей держись, — крикнул Мишка и, сам схватившись за ветку, прицелился прыгнуть вниз. — За ёлку. Она, брат, не выдаст. Она…
— Ай! — крикнул я испуганно и протянул руку, чтобы удержать Мишку, но опоздал: раздался треск, что-то больно хлестнуло меня по лицу и пролетело с обрыва вниз.
— Мишка! — испуганно закричал я нагибаясь. — Да Мишка же! Ушибся? Чего же ты сам за ёлку не держался?
— Я и сейчас за неё держусь, — донеслось до меня снизу после некоторой паузы. — Я за неё учепился, а она ка-ак вырвется… С кореньем. Скоро ты там? Гляди, только лучше за ёлки не шибко держись.
Хватаясь за выступы и камни, я осторожно спустился на дно оврага. Мишка сидел на золотистом песке на берегу ручья и, морщась, растирал ногу, стараясь, однако, сохранить беспечный вид.
— Тут, — указал он около себя. — Как прямо слетел-то! Ровно прицелился!
Ну конечно, разве Мишка признается, что слетел вниз без всякого прицела? Но сейчас было не до споров. Я промолчал, а Мишка ещё потёр ногу, встал и, прихрамывая, подошёл к высокой скале из розового песчаника. Скала сильно наклонилась вперёд, образуя как бы небольшую низкую пещерку, из которой и вытекал ручей. Мишкин лом слетел вниз вместе с хозяином, воткнулся концом в дно ручья перед самой пещерой, и вода с лёгким журчаньем огибала его морщинистыми струйками.
Солнечный свет падал на розовую скалу, золотистый песок, на котором весело искрилась вода, но под скалой была мрачная тень, оттуда веяло холодом и сыростью.
— Видал? — проговорил Мишка и похлопал по скале с такой гордостью, точно она была его собственная. Ручей-то прямо из горы текёт. По нему в самую гору пролезем. А там руды всякие. Открытие мы с тобой сделаем. Вот как!
Я следил за Мишкой затаив дыхание. Что он сделает дальше? Он минуту подумал, потом решительно вытащил из кармана верёвку, опоясался одним концом, к другому привязал лом и кирку. Нагнулся и пошёл под скалу, к отверстию, из которого вытекал ручей; положил лом и кирку в воду и опустился на четвереньки. Оглянулся на меня. «Какой же он бледный», — подумал я.
