Старший сын иси схватил отца за плечи, поволок прочь. За ним кинулись толпой, толкаясь у двери, раздавая и получая удары, падая, вскакивая – но беззвучно. В зале остались лишь зенага и люди Инги – единственного, кто не рассмеялся.
А Инги выдрал топор из пола вместе с пробитым золотым листом и сунул Мятеще в руки. Тот вдруг смолк. И стих хохот, будто вышибли дно у бочки, собравшей заклятие, и оно, растекшись, ушло в пыль.
– Уходите, чужеземцы, уходите! – простонал амрар, схватившись за голову.
Но ушли не чужеземцы. Ушли волоф – воины и женщины, торговцы и кузнецы. Забрали полосатые палатки из шкур, коней и калебасы, копья, железо и орущих детей. Опустел рынок, исчезли с улиц торговцы водой. Даже птицы перестали кричать – будто гора отяжелела от дождей, вот-вот сорвётся с неё напитанный водой склон, и бегут уже по дернине трещины, и медленно, тяжко хрустят камни, раздираемые непомерным бременем.
Инги знал это чувство обвальной беды. Видел много раз – в любом месте, где оставался подолгу. И потому чуял: скоро покинет это место, чтобы никогда не вернуться, уйдёт после боя и крови, унося память о том, что от его же рук и канет в прошлое. Люди глинобитных хижин под соломенными крышами – как и люди бревенчатых изб, как и люди камня, врубившие жилища в склоны горячих гор, – затаятся в жилищах, слушая шорохи, и забегают мышами в коробе, когда хлипкие двери их жилищ вышибут ногами чужаки. Когда вломятся внутрь – победительные, пережившие резню и свалку и теперь жаждущие смыть страх кровью слабых. Город Кайес хорошо загорится. Соломенные крыши, стены из смешанной с глиной соломы, из прутьев, из пальмовых листьев. Пища пламени. Город спасся бы, если б ушли зенага. Но они не уйдут. Им некуда идти.
По рыжей глине крепости амрара змеятся трещины – сверху донизу, от балки к балке. Крошатся, осыпаются зубцы. К ступенькам уже прицепилась колючая трава, пахнущая полынью. Зенага не строят крепостей и не умеют их оборонять. Они выйдут за стены и умрут. Не все, конечно. Те, кого вынесут кони, пришлют послов со скудной данью и обещаниями покорности в обмен на жизнь. И наверное, получат её от великодушного победителя.
А он придёт с востока, из-за гряды рыжих приречных скал, из-за холмов. Река обрывается там водопадом, бежит, крутясь и швыряясь пеной, в теснинах. Дальше по реке дороги нет. Раньше там тоже была страна золота. Но то ли всё его вымыли из речного песка, то ли чёрные, повздорив, прокляли друг друга. Чёрные верят в проклятия.
Скоро здесь начнётся время дождей. С океана придут брюхатые тучи, повиснут над серой степью, над колючими кустами. Правый берег позеленеет лишь у самой воды. Дальше начинается сухое море – Сахара. А левый взахлёб зальётся зеленью, трава попрёт – сочно, мясисто, жадно.
Откуда приходит это знание? Ведь никогда не видел здешнего времени дождей. Будто лестница в память сама собою уходит всё глубже и глубже, и расступается время, освобождая новые слова и краски. Пыльное солнце над головой, прогретая глина, мерное жужжание мух – всё разное, но странно похожее на тусклый север, где плещет о берег стылая вода и гнус, взлетая из потревоженного мха, висит над тобой, как беда. Моя кровь уже была здесь. Знала крики и жар, тёплый прибрежный глей, гребенчатых зверей на отмелях, смуглую кожу с бисеринками пота. У этой земли вкус изначального.
– Тебе нравится моя страна, – выговорил амрар, стараясь отдышаться. По меркам своего народа, редко доживающего до пятидесяти, он был уже глубокий старик.
– Она хороша, великий господин, – подтвердил Инги.
– Не называй меня так… это арабы придумали: титулы, завитушки речи. Моё имя – Аламин аг-Госси. Сильному не нужны величания.
– Ты прав, великий господин Аламин аг-Госси, – подтвердил Инги. – Слабость любит длинные слова.
Амрар нахмурился, но предпочёл на дерзость не отвечать. Отёр пот со лба и пожаловался ворчливо:
– Хороший отсюда вид, да. Я частенько сюда забирался, когда моложе был. За то башню эту каждый год и ремонтирую. А она всё равно разваливается. Тут всё такое – одна грязь. Пни – и рассыплется.
– Тут есть золото.
– Есть, есть. А толку? На него ни людей нанять, ни стали наделать. Надёжных союзников тут только за сталь можно купить да за соль. А где взять-то? Там и тут резня…
Он снова отёр пот со лба.
– Я старею. И сыновей у меня нет. Прежний вождь волоф говорил: это потому, что мне нечего будет им оставить. А его самого скормили крокодилам. Ну, эти чёрные. Колдуны все сплошь, и бабы, и вояки, но ничего почти не могут. А колдовства боятся до дрожи. Я тебя зря не убил, купец. Мне Сиди Огба прислал слова. Написал: убей, а то хуже будет. А я не убил.
– Теперь уже поздно, – заметил Инги равнодушно.
– Не поздно. – Амрар ухмыльнулся. – Знаешь, зачем я тебя позвал на самую верхушку самой высокой башни в полдень? Потому что…
– Потому что здесь нет тени. Тебе сказали колдуны чёрных, что моя сила – в тенях и в ночи. Они не нарочно обманули тебя, великий господин. Для них белый цвет – цвет смерти. А мертвые обитают среди теней. Я видел твоих лучников во дворе. Ты уже приказал им убить меня.
– Зачем же ты пришёл сюда, колдун? – прошептал амрар.
– Затем, что тобой руководила мудрость твоего бога, хотя ты этого и не понимал. Ты призвал меня туда, где небо ближе. Настоящий твой бог – небо. Твои предки веками жили, не преграждая ничем дорогу между своим богом и собой. И были сильными. А ты пришёл на тучную землю травы и воды, ушёл под крышу – и стал слабым. Я скажу тебе больше, амрар: твоя душа лежит на моей ладони. Ты пришёл не убить меня. Ты пришёл молить меня о спасении. Ты хочешь, чтобы я спас твою слабость, – и готов угрожать мне ради неё.
– Ты чудовище! Твою кровь растопчут кони, и чары твои развеются. И тогда…
– И тогда волоф вернутся? – Инги рассмеялся.
Амрар покачнулся, скрючился, охватил уши ладонями.
– Они не вернутся. Они подождут, пока соссо истребят твоё племя, и вернутся снова владеть Текруром, но уже как данники соссо. Они давно искали повод изменить тебе. И вот он пришёл, повод, – вместе со смехом безумца. Не смешно ли? Только я могу спасти тебя, великий амрар, и ты это знаешь. Вопрос лишь в одном: отважишься ли? Воины соссо – всего лишь люди. То, что делает непобедимыми их, может сделать непобедимыми и нас. Решайся, Аламин аг-Госси!
– Я согласен, колдун, согласен. Только не смейся, прошу, – прошептал амрар.
Узнав о том, что великий амрар пришел к согласию с пришлым чародеем, из города бежали все, держащиеся за веру бога пустыни, и чёрные, и белые. Удрал кади, оставив вместо себя бедолагу Сахнуна. А того поймали у ворот и плетьми погнали назад, во дворец. Но ушла и добрая половина зенага – ночью, снявшись неслышно, оставив скот и утварь. За ними потянулись и местные чёрные. Уплывали на лодках вниз по реке, прятались среди травы, ожившей от первых дождей. Войско чёрных тоже потихоньку таяло. Как только уходил глава очередного рода, исчезали все его кровные.
Но великий амрар не обращал внимания. Днями торчал на башне, мок под дождём, оплывал потом под солнцем. То смеялся, то бормотал молитвы – и богу пустыни, и старым богам своего детства, сторожам уже забытых пастбищ и родников. Амрара не трогали. Оставшиеся зенага стали под руку амрарова племянника, быстро оправившегося от раны. Инги сделал для него мазь, перевязками вытянул гной и лихорадку из тела. Теперь племянник клялся именем пришлого колдуна и обещал вырвать сердце у вождя соссо. Верили ему немногие, а после Ночи молений осталось их вовсе жалкая горстка.
