Навстречу два человека катили бочку. Сливин хотел помочь и ухватился за край. Но втроем было неудобно, и один из кативших сказал с досадой:
– Мы сами… оставьте!..
Сливин растерянно остановился, снял шапку и стал вытирать пот, неопределенно улыбаясь в пространство. «Что же я стою!..» – испугался он.
– Товарищи! Там, во дворе, ящики есть с опилками. Тащите сюда, – закричал кто-то с другой стороны улицы.
Сливин озабоченно надел картуз и побежал туда, но ящики уже были разобраны, и делать было нечего. Сливин оглянулся, отыскивая что-нибудь, и ему пришло в голову снять калитку. Он подбежал, схватился за низ и не снял. Перехватил обеими руками и опять не снял. Сливин обмер от позора и, тихо, нелепо ухмыляясь, вышел опять на улицу.
Баррикада была уже построена, и на ней даже болтался маленький красный флажок. Далеко за нею, в конце уходящей улицы, слабо догорала зеленоватая весенняя заря. Было пусто, и черные фигурки защитников баррикады чернели одиноко и слабо.
– У кого есть револьверы? – негромко, но властно спрашивал какой-то чернобородый человек, почему-то оказавшийся начальником баррикады.
– У меня… у меня… у меня ружье!.. – послышались голоса.
Сливин вспомнил о револьвере, и ему показалось, что он забыл его дома. Похолодев от испуга, он нащупал в кармане холодный ствол и дрожащим голосом крикнул:
– У меня есть!..
– Значит, раз, два, три, четыре!.. да ружье!.. – считал чернобородый человек. – Эх!.. жидко!.. Как же так, ей-богу?.. – прищелкнул он языком, – Ну, ничего!
Нельзя было понять, как это «ничего», когда явно было, что надо или уходить или нелепо погибнуть, а баррикады защитить никак нельзя; но тем не менее это «ничего» подействовало ободряюще. Послышались шутки и смех.
Чернобородый расставил пять человек по местам и того, у которого было ружье, поставил посредине, под флагом. На него посматривали с завистью.
Воцарилось молчание, и только изредка позади слышались торопливые одинокие шаги, да где-то взбудораженно лаяла собака. Заря все гасла и гасла, и ночь бесшумно входила в улицу. Дома стали черными, а мостовая как будто побелела.
Прошел час и другой. Защитники сошли с мест и тихонько разговаривали, собравшись в кучки. Кое-где, в черных массах домов, зажглись слабые огоньки. Кто-то закурил папиросу, и желтенькое пламя спички на мгновение окрасило опять в красный цвет казавшийся уже черным флажок.
– Черт его знает! – тихо говорил чернобородый, – надо бы патруль выслать, а то как бы врасплох не напали… Ни лысого беса не видно…
– Куда ж тут идти?.. Наткнешься прямо на казаков… – возразил кто-то в темноте. – Будем уж тут сидеть.
– Какого черта?
– Кто пойдет? А?.. Кто хочет идти? – спрашивал чернобородый, чуть-чуть повышая голос.
– Я! – выкрикнул Сливин, точно его подтолкнули, и вскочил.
– Ну и ладно!.. Двоих достаточно!.. Идем, товарищ! Револьвер есть?
– Есть, – дрожа от внутренней лихорадки, ответил Сливин.
– Ну, айда!..
Они перелезли впотьмах через ящики и лестницу и очутились за баррикадой.
Хотя и по ту и по другую сторону была одна и та же улица, но почему-то здесь казалось светлее, пустее и жутко, как на кладбище. Шаги раздавались невыносимо гулко, и сердце замирало.
«Ладно, ладно, иди, трус!» – сказал сам себе Сливин и с невыразимым отчаянием подумал, что сказала бы Зиночка, если бы увидела его бледное, мокрое от холодного пота лицо, с выпученными глазами и обвисшими мокрыми волосами на лбу.
Они стали красться вдоль забора, завернули за угол и потеряли из виду баррикаду, казавшуюся им теперь уютной, теплой, как свой дом.
Было темно, и только чуть-чуть белела мостовая. Пустота и тишина неподвижно замерли над улицами. Но когда они вышли на край площади, за темным силуэтом церкви увидели слабое, то падающее, то поднимающееся зарево и услышали отдаленные выстрелы.
В это время штурмовали баррикады в порту. Там все горело и рушилось, грохотало и кричало, умирали люди, озлобленные до ужаса, но отсюда все казалось очень маленьким и почти безмолвным. Только было жутко.
Сливин и чернобородый остановились и долго чутко прислушивались.
– Это в порту стреляют! – прошептал чернобородый. Сливин вспомнил Кончаева, и сердце его заныло тоскливо и тревожно.
– Ну, идем!
Они опять тронулись, вытянув шеи и прислушиваясь ко всякому звуку, каждую минуту инстинктивно готовые опрометью кинуться назад.
Страх пустоты, тишины и мрака все больше и больше рос вокруг Сливина. Нервное напряжение его достигало высочайшего давления, и казалось ему самому, что если кто крикнет, кинется, он сойдет с ума.
«Боже мой, какой я трус! Боже мой, какой я трус! Боже мой!..» – вертелось у него в мозгу огненное колесо. «Пора назад!» – еле выдавливая слова ссохшимися губами, прошептал он.
– Немного еще пройдем!.. Надо же разузнать, – возразил чернобородый.
Они прошли еще один поворот.
Вдруг из-за угла показались прыгающие по мостовой полосы света, послышались веселые голоса и стук подков по камню, точно там стоял целый ряд лошадей.
– Они, – шепнул чернобородый, останавливаясь. – Надо посмотреть!.
«Зачем? – хотел было сказать Сливин, но мысленно ударил себя по лицу и со злобным презрением подумал: – Да, зачем – подумаешь, какое благоразумие… о-о, трус проклятый!.. иди смотри, а то!..»
Было похоже, точно у него в душе ссорились два человека, и один смертельно презирал другого и не жалел его, а другой плакал от тоски и страха.
Они продвинулись еще несколько шагов и остановились опять. Тут сейчас за самым углом горел на мостовой бойкий светлый костер, и веселые тени прыгали по розовым стенам домов. Солдаты стояли и сидели вокруг огня. Дальше в тени смутно виднелись черные лошади, и их умные морды с блестящими глазами то появлялись, то исчезали во мраке.
Два солдата боролись посреди улицы, забавно перетянув на шею свои неуклюжие шинели, и их огромные угловатые тени тоже боролись на стене. Остальные следили за борьбой и смеялись.
– Трофимов, не поддайсь!.. – кричал один.
– Куда ему, ослаб! – смеясь, отвечали другие.
– Эх-эх!.. – крякал один из борцов. Чернобородый, притаившийся в темноте, вдруг со страшной силой, судорожно сжал руку Сливина.
– Ишь, подлецы! – чуть слышно прошипел он, – там людей убивают, а они… а, мать их!.. Вот бы пальнуть! Больно ловко!.. – оживленно прибавил он.
И вдруг произошло что-то такое ужасное, что весь мир заблестел перед Сливиным, как закрутившееся в вихре огненное кольцо.
Чернобородый вытянул руку, и три поразительно резких ярких выстрела прогремели по направлению к солдатам. Кто-то там пронзительно закричал, кто-то как будто упал, как будто сотни лиц с широко выпученными глазами заглянули в самую душу Сливина, и в следующее мгновение перед ним был только мрак, пустота улицы и быстрый ветер, бивший в лицо.
Они рядом неслись по улице, сжав в руках револьверы, и улица неслась им навстречу, мелькая в темноте черными окнами, впадинами ворот и призраками фонарей, смотревших на них, как живые.
Сливин хрипел и задыхался от бега, в груди его неудержимо колотилось сердце, и ужас, ни с чем не сравнимый, уносил его, как ураган.
– Что вы… сделали!.. – прохрипел он, задыхаясь.
– Ладно… по крайности!.. – прокричал чернобородый срывающимся от бега и волнения торжествующим голосом.
Сзади уже слышался звонкий дробный стук копыт нескольких лошадей, скачущих во весь опор, слышались озлобленные крики, и две яркие молнии с сухим треском пронизали тьму. Казалось, вся улица, весь мир ожили и бешено несутся в погоне за Сливиным.
«Все равно, – мелькало у него в голове, как бред. – Сейчас схватят!.. убьют!.. убьют!.. сейчас!..»
Он задыхался, весь рот переполнился липкой горячей слюной, и хотелось ткнуться в мостовую и тупо, покорно ждать.
Он сделал страшное усилие, чтобы подавить это смертельное желание.
– Все равно!.. пропали!.. – крикнул чернобородый и вдруг остановился. – Стой!..
Но Сливин всхрипнул всей грудью, свернул за угол и, сам не зная как, ткнулся под забор, залез в какую-то глухую черную дыру и замер с хрипом и мучительным усилием, захлебываясь слюной и видя перед собой только огненные круги.
Где-то близко он услышал быструю прерывистую трескотню выстрелов, крик и молчание.
Прошло минуты две. Послышался спокойный стук подков, и во мраке неясно проехали по середине улицы невероятно, как показалось, огромные тени двух лошадей и двух людей, молча качавшихся на седлах.
Сливин долго-долго лежал в своей дыре, и то, что медленно и тупо шло перед его очами, было бессвязно и непонятно.
Его трусость, это нелепо безобразное и унизительное бегство, в котором весь мир слился в одно паническое желание спастись, эта темная дыра, похожая на нору трусливого ночного зверька, острое сознание, что он должен был остановиться, как и тот, стрелять, умереть, чтобы не чувствовать этого гнетущего презрения к себе, и не менее острое сознание невозможности и невозвратимости этого – подавили его, как гора песчинку. И в эту минуту для него самое жалкое, самое маленькое, самое гаденькое в мире было – он сам.
