Он, по его собственному признанию, становится «нелюдимым». Приглашенный на обед к племяннице в Руан, он испытывает злобное удовлетворение оттого, что шокирует гостей обилием своих речей. Следуя совету Жорж Санд заняться тренировкой, он по ночам гуляет при свете луны по снегу в течение двух с половиной часов и представляет себе, что путешествует по России или Норвегии. Он жалуется, что, взявшись за роман, обрек себя на «нудную и тяжелую умственную работу», и спрашивает у своей корреспондентки «способ писать быстрее». Когда-то, говорит он, он был сухим и жестким. С возрастом стал «женственнее»: «Взволновать меня – ничего не стоит; все меня смущает и тревожит; я как тростник на ветру».[416] К счастью, мать тем временем смогла продать за пятнадцать тысяч пятьсот франков ферму Куртаван в л’Обе. Сам он получил от Мишеля Леви аванс в пять тысяч франков. Тиски разжались. В Круассе на день приезжает Тургенев, покоряет хозяев ласковым взглядом, патриархальной белизной бороды, изысканным разговором и уезжает, очаровав весь дом.
Преодолев денежные затруднения, Флобер едет на три месяца в Париж. Братья Гонкур, увидев его, удивлены его сияющим лицом и словоохотливостью, о которой они в его отсутствие немного позабыли: «Грубое полнокровное здоровье Флобера, расцветшее за десять месяцев уединенной деревенской жизни, превратило его в человека непомерно вызывающего и слишком экспансивного для наших нервов».[417] Он, в свою очередь, равно разочарован в друзьях, которые, кажется, чрезмерно озабочены политикой. После обеда у Маньи он пишет Жорж Санд: «Во время последней встречи у Маньи велись такие пошлые разговоры, что я поклялся себе забыть порог этого заведения. Речь все время только и шла, что о г-не де Бисмарке и о Люксембурге. Это выше моих сил! Так-то, жить мне не становится легче».[418] Желчное настроение не мешает ему побывать на премьере пьесы Александра Дюма-сына в «Жимназ» и на многочисленных светских приемах, где он принуждает себя быть любезным. И всюду чувствует смутное беспокойство, затаенный страх перед будущим. «Политический горизонт становится все мрачнее. Никто не может сказать почему, но он омрачается, прямо-таки чернеет, – пишет он, иронизируя, Каролине. – Буржуа боятся всего! Боятся войны, боятся рабочих стачек, боятся смерти (возможной) императора – паника охватила всех. Чтобы понять степень одурения, равную нынешней, надо возвратиться назад, к 1848 году! Я сейчас много читаю о том времени: впечатление глупости, которое я выношу из этого чтения, усугубляется моими наблюдениями над современным состоянием умов, так что на плечи мне навалились целые горы кретинизма».[419]
Он не ограничивается чтением книг и газет, имеющих отношение ко времени действия его романа, а едет в Крей осмотреть фаянсовую фабрику, которую опишет в «Воспитании чувств». Однако, когда Жорж Санд зовет его в Ноан, он в который раз отвечает на приглашение отказом, мотивируя его болезнью матери, у которой недавно был приступ и которая требует, чтобы он был рядом с ней. Прежде чем уехать в Круассе, он посещает с принцессой Матильдой выставку, которую находит «утомительной». Тем временем слухи о войне затихают. Буржуа воодушевляются. Можно вновь мечтать о серьезных вещах, об Искусстве, философии, литературе. «Аксиома: ненависть к буржуа – это проявление добродетели. Под словом „буржуа“ я имею в виду как буржуа в блузах, так и буржуа в рединготах. Только мы, и никто другой, то есть люди образованные, и есть народ или, вернее сказать, традиции человечества».[420]
2 мая 1867 года Луи Буйе, снискавший расположение своих соотечественников, назначен на должность библиотекаря в Руане с содержанием в четыре тысячи франков в год и служебной квартирой. 10 июня Флобер приглашен на бал в Тюильри в честь иностранных императоров: русского царя Александра II, короля Италии, короля Пруссии, а также принца Галльского, приехавших в Париж по случаю выставки. «Государи хотят видеть меня как одну из самых роскошных достопримечательностей Франции; я приглашен провести с ними вечер в следующий понедельник»,[421] – пишет он, иронизируя, Каролине. Казалось бы, с него должно быть довольно посещения великих мира сего. Однако это отнюдь не так. Праздник ослепляет его своим великолепием. В этих салонах, где царствуют прекрасные туалеты, фраки и мундиры, он чувствует себя ученым медведем, оглушенным звуками тамбуринов. Он играет роль кавалера, любезного с дамами, внимательно наблюдает за всем и пишет потом Жорж Санд: «Кроме шуток, это великолепно». Но русский царь ему не понравился: «Он показался мне увальнем». Он посещает Клуб-Жоккей, Английское кафе, возвращается в Круассе, едет в Париж в обществе матери, чтобы показать ей выставку, и снова запирается с рукописью в Круассе. На этот раз пишет Арману Барбесу, чтобы получить консультацию по современной истории. И горячо благодарит его за выполненную просьбу: «Сведения, которые вы мне сообщаете, будут использованы (при случае) в книге, которую я сейчас пишу и действие которой происходит между 1840–1852 годами. Несмотря на то что сюжет у меня чисто психологический, я иногда затрагиваю события того времени. Передние планы у меня вымышленные, а фон – реальный».[422] Ритм работы не ослабевает. Однако нервы его на пределе. Малейшее затруднение выводит его из себя. «Я боюсь стука двери больше, нежели предательства друга, – пишет он откровенно принцессе Матильде. – Я и в самом деле болен, нервы обнажены, мой грубый вид жандарма обманчив. Видите, я говорю о себе, как баба».[423] Теперь он собирается закончить свой роман весной 1869 года, работая, «как тридцать тысяч негров». Еще два года борьбы с персонажами, которые убивают его. Ему только что исполнилось сорок шесть лет. Ко времени публикации ему будет сорок восемь. «Оглядываясь назад, я вижу, что не растратил жизнь понапрасну, а между тем что мною сделано, господи! Пора уже разрешиться чем-нибудь приличным».[424]
С годами его суждения о политике становятся все более категоричными. Он пишет принцессе Матильде: «Что касается страха, который Пруссия внушает добрякам-французам, признаюсь, что ничего не смыслю в этом и оттого-то чувствую унижение».[425] Он приветствует смелость Сент-Бева, который недавно в Сенате открыто потребовал свободы прессы. Его любимая лошадка – г-н Тьер: «Порычим на г-на Тьера! – пишет он Жорж Санд. – Есть ли на свете более торжествующий болван, более гнусная бездарь, более дерьмовый буржуа! Нет, нельзя даже представить себе тошноту, которую вызывает у меня эта старая дипломатическая дыня, округляющая свою глупость на навозе буржуазии… Он кажется мне таким же извечным, как сама посредственность! Он подавляет меня».[426]
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
