– Чувство нравственного долга! – повторил он. – Ну что ж, она мне за это заплатит, шлюха!
Это слово, весьма далекое от ее представлений о языке Мондесов, особенно в устах сына, говорящего о своей матери, удивило Мари-Франсуазу. Но удивление было уже отнюдь не первым, и вполне приходилось ожидать, что Лулу способен на все.
XГраф Владимир закончил уборку. Облокотившись на подоконник, где сохли его зернышки, он уже четверть часа поджидал с совком в руке, когда во двор выйдет госпожа Александр, чтобы бросить туда свой сор. В этой позиции и застал его сын. Граф обернулся: решительно в последнее время к нему в комнату слишком зачастили.
Лулу держал довольно несвежую большую коробку из-под шоколадных конфет от «Кастельмуро», перевязанную розовой шелковой лентой с множеством затяжек от прежних узлов.
– Мама угробила мою женитьбу, – сказал он. – Рассказала все Мари-Франсуазе Аснаис. Вроде бы во имя нравственности. Что касается маминой нравственности, я тут кое-что принес, это может тебя заинтересовать.
Граф Владимир воздел брови, и его длинные веки немного приподнялись.
– Где ты это взял? – спросил он.
– В мамином секретере.
– Как ты его открыл?
– Там обычный замок. Перочинным ножиком, легко.
Владимир воззрился на юношу. Плоский череп, рот с отвислыми уголками, узкое, лишенное юности лицо – это его сын. Когда графу де Мондесу случалось наблюдать своего отпрыска, ему всегда было неприятно убеждаться, до какой степени тот на него похож.
– Мужчины ведь должны поддерживать друг друга, – сказал Лулу, смущенный этим взглядом.
Он положил коробку на стол и исчез. Владимир после некоторой задумчивости развязал розовую ленту и снял крышку с потускневшей позолотой. На ковер посыпались письма. Владимир даже не пытался искать подпись, чтобы установить автора этих посланий. У господина Дюбуа де Сен-Флона была слабость: он любил собственный образ, и в старой коробке из-под шоколадных конфет имелось почти столько же фотографий, сколько и писем: Жак де Сен-Флон, вручающий кубок на конных состязаниях, торжественно открывающий скаковое поле, красавец де Сен-Флон за веслами скифа, судящий регаты, присутствующий на теннисном матче или оказывающий честь клубу «Голубые волны», активным президентом которого являлся. В купальном костюме, в белых брюках, в канотье, в котелке, в штанах для верховой езды, с ракеткой в руке, с улыбкой на устах, с иссиня-черной шевелюрой на самых старых снимках и с посеребренными висками на более поздних… Это длилось восемнадцать лет.
Чтение писем очень быстро доказало графу Владимиру, что речь шла отнюдь не о безответной любви, не об неутоленной страсти, не об одном из тех безнадежных обожаний, в течение всей жизни наталкивающихся на яростные запреты добродетели, когда женщины, ставшие их предметом, хранят эти свидетельства, чтобы питать ими в некоторые вечера свою ностальгию. Наоборот, было весьма похоже, что предприимчивость господина де Сен-Флона стремительно увенчалась успехом, что к его объятиям привыкли довольно быстро, а его пламенные признания получили в ответ ничуть не меньше самоотдачи, пыла и исступления.
Эпистолярный стиль господина де Сен-Флона не был обременен чрезмерной стыдливостью. Таким образом, граф Владимир смог узнать о любовных пристрастиях своей жены, о ее дерзаниях, о неистовстве ее аппетитов и о щедрости, с какой она их утоляла, – в общем, обо всем том, о чем он даже не подозревал. Он всегда считал это огромное белокурое создание сдержанным и довольно холодным в чувствах. Как же обманываются обманутые! Приходилось признать, что господин де Сен-Флон, если верить тому, что он писал о себе самом без тени скромности, был, видимо, большим удальцом и чемпионом в этом виде спорта, как и в других. Минни целых восемнадцать лет была идеальной партнершей этих интимных состязаний.
Письма открыли маленькому графу Владимиру некоторые аспекты любви, никогда прежде не задевавшие его воображение.
Это и было настоящим сюрпризом, ибо, обнаружив, по сути дела, что так давно был осмеянным мужем, он не испытал ни гнева, ни даже удивления.
На самом деле он знал. Всегда. Но упрямо закрывал глаза, отстранял подозрение, избегал малейшего вопроса, исключал всякий контроль, чтобы и дальше жить в безопасности и неведении. Он знал, но не хотел знать: ведь уверенность без доказательств никогда не считается полной.
И вот теперь ему насильно, злонамеренно открыли глаза. И вот вечерние мигрени Минни, загонявшие ее в постель, а потом – в отдельную спальню, получили свое объяснение. И вот вся ложная хлопотливость его жены, десять примерок ради одной шляпки, комитеты «Ложки молока», необходимые визиты в обаньское имение, беспрестанные похороны, партии в бридж у Дансельмов, которые заканчивались всегда позже, чем у других, – все это обретало свою причину и цель. Каждое передвижение графини проходило через бульвар Прадо и большую виллу среди магнолий – наполовину нормандское шале, наполовину луарский замок, – где жил элегантным холостяком господин де Сен-Флон. И у денег, которые тратила Минни, наверняка был тот же источник…
«Я был никчемным человеком, – думал Владимир, – и вдобавок обманутым мужем. Я думал, что поддерживаю некий фасад. И этот фасад растрескался, превратившись в посмешище… Но почему тогда она хотела выйти за меня?»
Ибо когда великолепная мадемуазель д’Олеон-Водан, дочь мелкого судейского без всякого состояния, бросилась ему на шею, когда засвидетельствовала ему безмерное восхищение, необъяснимое благоговение, ошеломленный Владимир все отнес на счет любви. Теперь, накануне старости, он понял.
«Она выходила замуж за графскую корону, за титул, за дом на Аллее, которые позволили ей проникнуть в определенное общество. Очевидно, если бы она не была графиней де Мондес, то имела бы мало шансов стать любовницей красивого барона де Сен-Флона. Вот зачем ей это было нужно… К тому же быть замужем за такой вошью, как я… Это ее люди должны были жалеть! А Сен-Флон, всегда такой учтивый, переходит улицу, чтобы пожать мне руку, регулярно приглашает меня на приемы, на которые я никогда не хожу, присылает мне поздравления на каждый Новый год… Что ж, я ему устроил прекрасную жизнь».
Владимир положил в коробку пылкие письма и фотографии, наделившие лицом, усами, плечами, руками – словом, реальностью его незадачу. Не спеша вновь завязал розовую ленту.
«Если бы хоть Минни начала тремя-четырьмя годами раньше, у меня было бы утешение думать, что этот гаденыш Лулу не мой сын. Увы!»
Граф застегнул манжеты, немного запачкавшиеся из-за уборки, надел пиджак и черную фетровую шляпу. Уже выходя, заметил, что забыл очистить совок, и выбросил его содержимое в окно безразличным жестом. Снизу донеслись вопли: госпожа Александр получила все себе на спину. Она еще кричала, изрыгая грубые ругательства, когда граф Владимир пересек вестибюль, направляясь к выходу.
– Вот именно, мадам Александр, я сру на вас, – сказал он ей спокойно своим тонким голосишком.
Консьержка застыла в изумлении. Никто никогда не слышал, чтобы господин граф употребил подобное слово.
Он вернулся, лишь когда все уже расселись за столом у каноника. Вошел с опозданием на две минуты, держа в одной руке слишком тяжелое для него огромное зеленое растение, а в другой – коробку от «Кастельмуро».
– Но… в чем дело, Влад? Разве сегодня у кого-нибудь праздник? – удивилась мадемуазель де Мондес.
Владимир поставил зеленое растение прямо посреди стола; густые, как на кусте, листья достигали бронзовой люстры, обрамленной кисеей.
– Таким образом, – произнес он, – я больше совсем не буду видеть мою жену, и ее лицо перестанет докучать мне при единственных обстоятельствах, когда я еще имею случай ее видеть. – Потом, протянув Лулу коробку из-под шоколадных конфет, добавил: – Отдашь своей матери, думаю, это ее.
– Влад! Делать такое в присутствии аббата! Ты с ума сошел! – вскричала мадемуазель де Мондес, в то время как Минни, обмякшая на стуле, казалось, была на грани обморока.
Старая дева сбегала за своим флаконом с английской солью и стала совать его под нос брату.
– Займись лучше племянницей. Похоже, она в этом нуждается больше, чем я! – сказал, вставая, каноник и гневно бросил салфетку на середину стола.
Потом заперся в своем кабинете, решив подкрепиться несколькими ложками меда.
Не обращая ни на кого внимания, граф Владимир начал выскабливать семечки из дыни.
XIПрошло еще восемь дней, поскольку ничто никогда не шло быстро в особняке Мондесов. Но друг с другом тут больше не разговаривали. Минни не говорила со своим сыном. Влад не говорил с Минни. Эме перестала говорить и с Минни, и с Владом. А каноник, дабы не скомпрометировать себя, не обращал ни слова вообще ни к кому.
