П. А. Столыпин
Если какой-то неумный рецензент ставил в вину Солженицыну нескрытие того, что Богров был евреем, то вряд ли он мог это делать от имени «американского еврейства», столь редко в чем-либо согласного. Для критики были куда более серьезные основания. В 1989 году, после выхода обновленной версии «Августа 1914» в английском переводе, в моей рецензии, опубликованной в газете «Вашингтон Таймс», говорилось:
«Для Солженицына главное в Богрове — его еврейское происхождение. Автор заставляет его играть роль не русского революционера (или охранника), а представителя еврейского народа и потому — врага России… „Живое, родственно ощущаемое еврейство Киева“ служит главным источником его побуждений и действий. По мнению солженицынского Богрова, Столыпина надо убить, потому что он „слишком хорош для этой страны“ (не слишком плох!). На убийство его толкает „трехтысячелетний тонкий уверенный зов“, то есть наследие всей еврейской истории. Иначе говоря, Солженицын настаивает на том, что террорист Богров не делал различия между Россией и российским деспотизмом: стреляя в Столыпина, он стрелял в саму Россию. Такого различия не делает и сам писатель. Согласно Солженицыну, два выстрела террориста решили „судьбу правительства. Судьбу страны. И судьбу моего народа“».[354]
Как видит читатель, это критика не за нескрытие какой-либо правды, а, напротив, за ее искажение. Справедлива ли она — о том пусть судит читатель.
Прежде чем завершить эту тему, я должен сказать, что в новой книге Солженицын пошел еще дальше по пути мифологизации своих героев. Здесь уже находим утверждение: «Богров убил Столыпина, предохраняя киевских евреев от притеснений». (Стр. 444). Вот, оказывается, в чем был его побуждающий мотив, пафос всей акции! Уже не в отмщении за гонения, не в стремлении погубить Россию, а в том, чтобы защитить киевских (почему только киевских?) евреев! Каким образом — хотя бы гипотетически — этого можно было достигнуть, убив лучшего из русских, Солженицын не поясняет, зато не жалеет места на то, чтобы показать: лучший-то, лучше всего относился именно к евреям! (И как только не заметил этого Богров и вместе с ним все его современники?)
В трактовке Солженицына, Столыпин во всю старался положить конец всем антиеврейским законам и ограничениям! Да и царь не возражал против отмены — только немного умерил пыл премьера. А воспрепятствовали ему в осуществлении этих благородных намерений сами евреи и их ставленники во Второй Государственной Думе, каковыми он изображает кадетов. Вопреки стремлениям Столыпина, «закон о еврейском равноправии не довели [в Думе] даже до обсуждения, не говоря о принятии», сообщает Солженицын, усматривая в этом политический расчет: «в борьбе с самодержавием играть и играть дальше на накале еврейского вопроса, сохранять его неразрешенным — в запас. Мотив этих рыцарей свободы был: как бы отмена еврейских ограничений не снизила бы их штурмующего напора на власть. А штурм-то и был для них всего важней» (стр. 423).
Что здесь от истории и что от мифологии?
Как свидетельствует В. Н. Коковцов, в начале октября 1906 года[355] Столыпин, завершив официальную часть заседания Совета министров и удалив канцелярских работников, предложил обсудить «один конфиденциальный вопрос, который давно озабочивает его». Выражаясь корявым, но, тем не менее, достаточно точным языком В. Н. Коковцова, речь шла «об отмене в законодательном порядке некоторых едва ли не излишних ограничений в отношении евреев, которые особенно раздражают еврейское население России и, не внося никакой реальной пользы для русского населения, потому что они постоянно обходятся со стороны евреев, — только питают революционное настроение еврейской массы и служат поводом к самой возмутительной противорусской пропаганде со стороны самого могущественного еврейского центра — Америки».[356]
После взрыва дачи Столыпина на Аптекарском переулке, организованного группой максималистов, находившихся под опёкой охранки с одобрения самого Столыпина.
Все министры поддержали идею, а когда каждый из них представил список предлагаемых к отмене ограничений, касающихся его ведомства, Столыпин свел их в единый документ — для утверждения царским указом по 87-й статье.[357] Однако, продержав законопроект около двух месяцев (до 10 декабря), государь вернул его неутвержденным, объяснив в сопроводительном письме:
«Несмотря на самые убедительные доводы в пользу принятия положительного решения по этому делу, — внутренний голос все настойчивее твердит мне, чтобы я не брал этого решения на себя. До сих пор совесть моя никогда меня не обманывала. Поэтому и в данном случае я намерен следовать ее велениям. Я знаю, вы тоже верите, что „сердце царево в руцех Божиих“. Да будет так».[358]
Кажется, это был первый случай, когда Столыпин получил щелчок по носу от своего государя. Он тут же бросился извиняться в самых лакейских выражениях: «Вашему величеству известно, что все мои мысли и стремления направлены к тому, чтобы не создавать вам затруднений и оберегать вас, государь, от каких бы то ни было неприятностей».[359]
При этом свое намерение смягчить антиеврейское законодательство, да еще по 87-й статье, то есть в порядке чрезвычайной срочности, Столыпин объяснил более кратко и внятно, чем впоследствии Коковцов:
«Еврейский вопрос поднят был мною потому, что, исходя из начал гражданского равноправия, дарованного манифестом 17 октября, евреи имеют законные основания домогаться (! — С.Р.) полного равноправия; дарование ныне частичных льгот дало бы возможность Государственной думе отложить разрешение этого вопроса в полном объеме на долгий срок».[360] (Курсив мой. — С.Р.)
Все ясно, не правда ли?
Прошло уже больше года после провозглашения Манифестом 17 октября равноправия всех граждан России независимо от сословных, национальных, религиозных и иных различий. Пора платить по векселям, но платить-то не хочется! Между тем, надвигается открытие Второй Думы, она-то непременно предъявит векселя ко взысканию. И вот, как с аграрной реформой и другими законами, срочно вводимыми по 87-й статье, Столыпин спешит сыграть на опережение. Бросить кость с царского стола, отменить наиболее бессмысленные ограничения, которые сама жизнь смела, и этим снять остроту вопроса! Тем самым предоставление евреям конституционных прав «в полном объеме» отложится на долгие годы. Да в каком положении окажется Дума (еще не созванная, но уже ненавистная), когда чрезвычайный закон будет вынесен на ее утверждение! Отклонить — значит, выступить против отмены ограничений. Утвердить — значит, законодательно закрепить остающиеся ограничения!
Таковы были «макиавелистые» намерения Столыпина, но в книге Солженицына он представлен как «первый русский премьер, честно [!] поставивший и вопреки государю выполнявший задачу еврейского равноправия». (Стр. 440).
Ну, а Дума, столь про-еврейски (по Солженицыну) настроенная?
Почему, в самом деле, она не поспешила с законом о еврейском равноправии? Неужели потому, что хотела сохранить его про запас? При ближайшем рассмотрении все оказывается много проще. Ибо для народных представителей еврейское равноправие вовсе не было высшей ценностью. Оно было неотделимо от общей проблемы равенства всех граждан перед законом. Солженицыну это известно, ибо он указывает тремя страницами раньше: Дума «поставила вопрос о еврейском равноправии в рамках общего уравнения всех граждан в правах — то есть следуя логике царского Манифеста» (Стр. 420). Основные положения этого закона она утвердила, но до окончательного принятия требовалось проработать детали, а для этого нужно было время. Но увы, «Дума еще проговорила один нетерпеливый месяц… пока не была распущена. И закон о гражданском равенстве, в том числе и еврейском, повис». (Стр. 420).
Кем, как и почему Дума была распущена, мы уже знаем. Остается спросить: кто же «играл дальше на накале еврейского вопроса, на сохранении его неразрешенным — в запас»? Столь неуважаемые Солженицыным рыцари свободы, или мифологизируемый им премьер, давивший стремление к свободе и равноправию всеми доступными ему способами — от азефовщины и виселиц до мелких подачек?
Настаивая на том, что Столыпин проводил «среднюю линию», Солженицын подчеркивает, что он подвергался нападкам не только слева, но и справа. Верно, покусывали его и князь Мещерский в «Гражданине», и Меньшиков в «Новом времени», и самые непотребные черносотенные издания типа «Земщины» Маркова Второго. Но это были отдельные редкие эпизоды. Они участились и действительно стали жалить только в последние месяцы его премьерства, когда определилось с очевидностью его скорое падение. Не те нравы царили в среде «патриотов», чтобы поддержать падающего; напротив, подсечь, подтолкнуть и — добить! Если же отбросить последние полгода, то об истинном характере отношений Столыпина с правыми организациями и их прессой лучше всего говорили финансовые ведомости. «Честный бухгалтер» Коковцов, стоя на страже казны и борясь с бессмысленными, по его разумению, тратами (кабы со смыслом, то и он бы не возражал!), свидетельствует:
