Пока Дрынкин ремонтировал сапоги полковника Шмухера, Петя едва сумел забить в подошву своих сапог четыре-пять деревянных гвоздиков. Работа не спорилась не только потому, что он не умел обращаться с шилом и молотком, не умел нажимом зубов заострить гвоздик и ловко воткнуть его кончик прямо в проколотую дырочку, но и потому, что в мастерскую частенько заходили все новые люди. Неожиданно заглянул и Игнат Бумажкин. Он только что виделся на улице со старостой и вошел в мастерскую озабоченный какой-то мыслью. На Петю он не обратил внимания, да и с Дрынкиным заговорил только после того, как изрядно накрутил усы и положил в угол принесенные для ремонта сапоги.
— Заметил, что ты не таишь зла против новых порядков, — заговорил он.
— Почему заметил?
— По обличью.
— Значит, по-вашему, не умею скрыть того, что на душе? — снова спросил Дрынкин.
— Не умеешь. А раз так, то скажи: соглашаться мне быть полицейским в Мартыновке?.. Занятие я себе усмотрел другое — дубилку во дворе оборудовать. Скот теперь дохнет, как мухи осенью.
— Станете полицейским — это дело у нас пойдет быстрее, — почему-то вздохнул Дрынкин.
— Понимаю, — сказал Бумажкин и, заметив Петю, потащил было его к себе.
Дрынкин настойчиво остановил Бумажкина и заявил, что молодой человек сейчас занят. Бумажкин отмахнулся от сапожника. Тогда Виктор Гаврилович пустил в ход всесильные сапоги полковника Шмухера.
— Не мешайте нам ремонтировать сапоги полковника Шмухера! Горя наберете!
Бумажкин, опешив, отпустил Петю.
— Как же мне теперь быть? — спросил он.
— Зайдите как-нибудь в другой раз.
Ушел Игнат Бумажкин, пришла Зина Зябенко — та самая светловолосая рослая девочка, которую Петя видел вместе с ее отважным приятелем в колхозном саду. Она пришла с двумя кастрюльками, умело увязанными веревками так, что можно было нести их в одной руке. В другой у нее были две тарелки, а в них две ложки и большой кусок серого хлеба.
— Умница моя, да откуда ты знала, что обед нам надо принести на две персоны? — ласково встретил ее Дрынкин и, подчищая наждаком каблук уже отремонтированного сапога, охотно рассказал Пете, что с Зиной Зябенко они большие друзья и живут под одной крышей.
Зина, освобождая на столике место для кастрюлек и тарелок, взглянув на Петю, спросила сапожника:
— Он у вас будет помощником?
— Кто его знает…
— Виктор Гаврилович, а вы видали, как он пошел было к ихнему полковнику? Тот: «Такой большой родни не может быть!» А он ему: «Почему не может?»
— Я стоял на пороге и все видел… Помоем, Петя, руки и будем обедать, — проговорил Виктор Гаврилович и зазвенел крошечным умывальником.
— Зина, а где тот, похожий на цыганенка? — негромко спросил Петя, рассчитывая, что из-за звона умывальника Дрынкин его не услышит.
— Данька Моргунков? Сейчас я тебе покажу его.
Зина приоткрыла дверь. Через щель Петя увидел Даню Моргункова. Он стоял на противоположной стороне неширокой улицы, около пожелтевшей акации. В его черноволосой голове, видимо, роились какие-то очень серьезные мысли, потому что он сейчас казался каменно-неподвижным и кепку сжимал так, как будто сок хотел из нее выдавить.
— Это он думает о тебе, — объяснила Зина.
— Нам надо пообедать и отдохнуть, — вытирая руки, заметил Дрынкин. Он достал из кармана ключ и прямоугольную, вырезанную из картона полоску, на которой было написано: «Перерыв на обед с 1 ч. до 2 ч.». Передав картонку Зине, он сказал: — Повесишь на дверь, а мы отсюда запремся. Отдыхать будем с Петрусем.
— До свидания, Петрусь… Петрусь… — Зина засмеялась и быстро захлопнула за собой дверь.
Петя помыл руки и присел к столу, посматривая, как Дрынкин разливает картофельный суп по тарелкам.
* * *
Даня Моргунков лежал за камнями и наблюдал. Чем ближе подходил Петя к камням, тем напряженней и внимательней Даня присматривался к нему.
Только что Даня горячо поспорил с Зиной из-за Пети. Зина Зябенко по-прежнему считала, что Петя просто хороший парень. Плохой не мог так заговорить со Шмухером. У Дани же сложилось мнение, что Петя только похрабрился перед Шмухером на одну секунду, а потом опомнился, и душа у него, как и у Дрынкина, ушла в пятки. Даня не мог поверить, что хорошие люди согласились бы ремонтировать фашистские сапоги.
Даня слышал крикливые слова Зольдке, уходившего из мастерской Дрынкина:
— Надо мальчик принесет сапоги!
«Неужели этот Петя понесет?» — подумал Даня, но с негодованием отмахнулся от этой мысли и ушел домой чего-нибудь поесть. После обеда мать сердито сказала, что в хате нет ни капли воды. Младшая сестра Дани вызвалась сходить к кринице.
— Молчи! Ты что, не знаешь, что там было? Фашисты свои порядки устроили! Марию Кленову поранили!..
Когда мать вышла, сестра сказала:
— Данька, «мы фашистов не боимся, пойдем на штыки…»!
— Правильно, — одобрил Даня и попросил, чтобы сестра незаметно вынесла ему на улицу порожние ведра. — Я мигом до криницы и обратно…
Через несколько минут Даня уже был у криницы. Он набрал бы воды и тотчас вернулся бы домой, если бы издали не увидел приближающегося Петю. И что самое важное — у Пети под мышкой он увидел сапоги полковника Шмухера.
«Таки несет!» — подумал Даня и, спрятавшись за кучу камней, стал соображать, как ему начать разговор с Петей по душам.
Держа сапоги под мышкой, Петя шел медленно. По наказу Виктора Гавриловича он должен был всем фашистам показаться беспечным и наивным простачком.
— Но все-таки ты, Петя, должен быть немного задумчивым. Хорошо, если бы ты пел какую-нибудь пустяковую песенку, а сам вбирал все глазами.
Пете отчетливо запомнилось, что глаза Дрынкина из-за очков смотрели на него то ласково, то с ледяной холодностью.
Пете очень трудно помнить о задании и казаться беспечным, да еще напевать «тру-тру-тру-тру».
«Вот кончилась Криничная улица, — отмечал Петя. — Над последним домиком железная труба… Она тонкими тросами притянута к крыше. Дальше яма — из нее брали желтую глину…»
«Тру-тру-тру-тру-тру». Дальше высокий сруб над криницей. Около криницы на железном столбике щиток. На щитке крупно суриком написано: «Очистку, обкладку и сруб делали каменщики и плотники колхоза «За власть Советов». Надпись эта жирно накрест перечеркнута мелом, и мелом же под жирной стрелой размашисто по-немецки написано: «Вег!» («Дорога!») «Надо ли это запоминать?» — думает Петя, и у него никак не получается мотив беспечной песенки: криво складываются губы, в глазах, выразительных и черных, как у матери, тоскливая растерянность.
Из-за камней Даня уже хорошо видит и глаза и лицо Пети. С молниеносной быстротой у Дани родился жгучий вопрос: «Может, он поневоле идет туда!»
Даня падает ниц и замирает.
Наткнувшись на Даню, Петя невольно отступил, думая с опаской, что этот суматошный Моргунков может все ему испортить. Надо быть осторожней, надо помнить последние слова Виктора Гавриловича:
— Сапоги Шмухера на нас с неба свалились. В вербовую рощу они пускают только старосту. Сегодня за пятнадцать минут мы можем сделать столько, сколько в другое время за месяц не сделаешь.
Сапожник долго держал руку Пети в своей руке, и Петя почувствовал, что ладонь у Виктора Гавриловича гладкая и мягкая — не как у сапожника.
…Петя, чтобы миновать Даню, обошел камни с другой стороны. Но он напрасно боялся, что Даня задержит его. Даня сделал вид, что совершенно не замечает никого и ничего. Большими пальцами он сдавил виски, а остальными, как зонтиком, прикрыл глаза. Пусть думает Петя, что так Даня может видеть только то, что лежит на земле, перед его глазами. Но Даня чуть раздвинул пальцы, и через щелки ему видно, что Петя приближается к опушке вербовой рощи, уже пожелтевшей от пасмурной осени.
«Почему он не спешит?.. Он будто боится оступиться», — с волнением думает Даня.
Петя уже погружается в тень редких верб. И вдруг из рощи до слуха Дани отчетливо доносится резкий голос фашистского солдата, такой резкий, что нельзя понять, чего в нем больше — строгости или трусости.
Фашистский солдат кричит по-немецки. Неважно, что из двадцати слов Даня знает только одно, все равно он понимает, что Пете сейчас приходится плохо. Солдат с размаха ударяет Петю по щеке. Седая треушка срывается с головы Пети.
Даня удивлен, что Петя не рвется из рук солдата, а сам тянет его в рощу.
— Дас зинд штифель… Полковник Шмухер!.. Зольдке! — доносится до Дани настойчивый голос Пети, размахивающего сапогами над обнаженной головой.
Вербы звонко разносят слова солдат, набежавших из глубины рощи. Фашисты тоже кричат:
— Штифель!
— Шмухер!
— Зольдке!
Но кто бы из них и какое слово ни выкрикивал, Даня видел, как вслед за этими словами Петя получал или подзатыльник, или очередной пинок в спину.
