Вот, пожалуй, и все наши развлечения. И охота на медведей не в радость. А что там интересного? Пошёл, увидел, застрелил. Рутина. И сидим мы с Лаврентием Павловичем, как два Робинзона, и с завистью слушаем по радио последние известия. Вот где жизнь настоящая у людей идёт! Сказали, что наш Гиви подвиг совершил, до невозможности героический. Это он может. Без коньяка проживёт, а вот без совершений…. Как я его понимаю. И тоже хочу два ордена. Или один, но большой.
А кто это прётся без стука? Товарищ Берия, собственной персоной. Лёгок на помине. Ладно, ему можно не стучаться. Всё же у нас одна каюта на двоих.
— Я только что из радиорубки. За нами выслали самолёт. — Вот Лаврентий, вот молодец! Умеет же поднять настроение!
— Да ты что?!
— Серьёзно тебе говорю, Изяслав Родионович. В Москве очень заинтересовались нашей аналитической запиской, что на прошлой неделе передали. Вот Иосиф Виссарионович и побеспокоился.
— А кто у аппарата был, неужели сам?
— С Каменевым разговаривал. Говорит, что Гавриил Родионович в госпитале с тяжёлым ранением.
— Не может быть.
— Ну не врёт же он? А наш Такс погиб.
— Как?
— В бою, смертью храбрых. Увидев моё потрясённое состояние, Лаврентий Павлович протянул руку, и извлёк из воздуха стакан с коньяком, благо уровень святости уже позволял. Я принял лекарство с благодарностью. Но не полегчало.
— Не переживай так, Изяслав Родионович, — успокаивал Берия. — Завтра прилетит самолёт, на месте всё и выясним.
— Чкалова опять пошлют?
— Да, ты что, товарищ Раевский, новости не слушаешь? Наш Валерий Палыч ещё две недели назад в Америку улетел, рекорд дальности ставить.
— А к нам не заглянул по пути. Нехорошо.
— Полёт же беспосадочный.
— Ну и что? Кто узнает? В баньке бы попарились, за жизнь поговорили. Что за молодёжь пошла? Никакого уважения к старшим. Ладно, Лаврентий, пошли Воронина со Шмидтом предупредим. Не забывай, нам ещё прощальную поляну накрывать. Или как лучше назвать — льдину?
Житие от Гавриила
— Ну-с, молодой человек, на что жалуетесь? — хитрый прищур моего лечащего врача предвещал очередную гадость.
Тоже мне профессор. Образованный, вроде бы, дяденька, без пяти минут академик, а всё равно дурак дураком. В одной фразе сразу две ошибки допустил. Во-первых, я не совсем и молодой, просто выгляжу очень хорошо для своих лет. А во-вторых — совсем не человек, чем и горжусь.
Только доктор понять этого не может, и от своей беспомощности придумывает всё новые казни египетские, которые он называет исследованием скрытых возможностей моего организма. Ох, и настырный тип! Уже два рентгеновских аппарата загубил, пытаясь пересчитать органы в моих многострадальных внутренностях. Вот зачем это ему? Всё равно ничего не увидел.
И ладно бы искал пули, которые так и не смог вытащить. Нет, всё норовит облучить то, что грудью нельзя назвать даже при всём желании..
— На жизнь я жалуюсь, доктор.
— Это, батенька, не ко мне, — развёл руками врач. — Мы больше по другому специализируемся, всё о здоровье печёмся.
— Так я же здоров. Чего беспокоиться?
— Не знаю-не знаю…, - может оно у Вас и железное, но пока точно не убедимся….
А вот фигушки тебе, старый живорез! Знаю я ваше — убедимся. Это значит, что меня нужно разрезать, сунуть любопытный нос внутрь, убедиться, что всё в порядке, и ещё на пару месяцев уложить на госпитальную койку. В гробу я её видел. Совсем не прельщает сия блистательная перспектива. Валить отсюда нужно при первой же возможности.
Профессор всё не унимался. Постучал согнутым пальцем по моей мощно-геройской груди, и прислушался, как звенит в ответ невидимая под иллюзией больничной пижамы кольчуга. Она, родимая, и не позволила хирургам добраться до моего бренного тела. Спасла жизнь, можно сказать. А что пули? Да тьфу на них. Мой метаболизм позволяет даже бомбические ядра усваивать. От чугуна, правда, потом страшная изжога.
В дверь палаты робко постучали, и появилось испуганное лицо пожилой медсестры:
— Рувим Яковлевич, тут к товарищу раненому посетитель пришёл.
— Я же сказал — никого не пускать!
Медсестра ойкнула и влетела в помещение. Следом за ней решительно шагнул высокий священник в парадной рясе.
— По поручению Его Святейшества Патриарха. С пастырским благословлением.
— Ну…, если так…, - пошёл на попятную профессор.
— Именно, подтвердил батюшка. — А теперь оставьте нас. Служение Всевышнему не терпит суеты. Или Вы, товарищ Шнеерзон, тоже желаете вкусить Божьей благодати?
Рувим Яковлевич не возжелал, и поспешил откланяться. А священник достал из пухлого портфеля пыльную бутылку, и повернул ко мне этикеткой.
— Она и есть, «Божья Благодать». Урожай двенадцатого года, крымская лоза. Господь обманывать не разрешает. А где тут у Вас стаканы, товарищ генерал-майор?
И только когда четвёртая бутылка вылетела в форточку и упокоилась с миром в зарослях расцветающей сирени под окном, святой отец заговорил о деле, с которым был отправлен ко мне.
— Сегодня вечером прилетают Ваши товарищи с «Челюскина».
— Батя, дай я пожму твою мужественную руку. Вот это новость. Спасибо, уважил.
— Подождите, товарищ генерал. Меня ведь не только Патриарх сюда направил. Ещё и сам Иосиф Виссарионович лично инструктировал.
— Мог бы и сам заехать, — заочно укорил я товарища Сталина.
— Нельзя, — вздохнул батюшка. — Потому и просили проделать всё тайно. Никто не должен знать о Вашей роли в событиях на территории бывшей Литвы и ныне покойной Польши. Международная обстановка обязывает и требует невмешательства. Одно дело — добровольцы, и совсем другое — целый генерал.
— И потому про мои мифические подвиги во всех газетах напечатали? Это Вы называете сохранением тайны?
— Позвольте не согласиться. Там фамилия нигде не указывалась, только инициалы. А.Г.Р. Может, это был бразильский генерал? По имени Альварец Гильермо Родригец?
— Угу, — согласился я. — Тот самый бразилец, который с криком: — «Вот я вам, блядям, ужо покажу!», сбил низколетящий литовский самолёт метко брошенным обломком рельсы.
— Что Вы такое говорите, Гавриил Родионович, «Правда» газета солидная, ни о каких блядях в ней не упоминается.
— Ладно заливать-то, святой отец. Своими глазами в «Комсомолке» видел.
Священник достал блокнот, и сделал в нём пометку:
— Совсем молодёжь распустилась. Примем меры, наложим епитимью.
— На Соловках или в Сибири грехи отмаливать будут?
— Упаси Господи, товарищ генерал. Кто же в наше время ценными специалистами разбрасывается? Поработают некоторое время в «Льне и Конопле», потом на «Мурзилку» перебросим. Оно пользительно будет для просветления ума и культуры печатного слова.
— Сурово, — только и посочувствовал я корреспондентам.
— А по иному и нельзя. Россия в кольце врагов, — батюшка перекрестился и добавил: — Аминь!
Да, против таких аргументов не попрёшь. Впрочем, и не собирался. Только переспросил:
— А что, действительно есть журнал про коноплю?
— Он про детей, и для детей. А, хотя бы и про коноплю, что такого? Наши советские коноплеводы — самые передовые в мире. Государственные награды получают. План перевыполняют ежегодно. И, даже, сверх плана….
Лекцию о взаимодействии детских периодических изданий и сельского хозяйства пришлось не слишком вежливо перебить прямым вопросом:
— Так что просил передать товарищ Сталин?
— Ах, да…. Простите великодушно, товарищ генерал. Самолёт с Земли Иосифа Виссарионовича сделает промежуточную посадку в Твери. Там Вы и подниметесь на борт. А уж по приземлении в Москве встретим, как полагается — цветы, шампанское, поездка по городу в открытых автомобилях…
— С цыганами? — уточнил я.
Глаза у батюшки мечтательно затуманились. Видимо вспомнил свою лейб-гвардии молодость, но быстро взял себя в руки.
— Этого нет в сценарии праздника. Но, учитывая Ваши пожелания, можем пригласить народный хор имени Клары Цеткин с одноимённой чулочно-носочной фабрики.
Такой вариант не устраивал уже меня. Ладно, обойдёмся. Проявим присущую архангелам скромность.
— Когда выезжаем?
— Хоть сейчас, — священник заглянул в свой портфель и поправился: — Вообще-то минут двадцать у нас есть…. Машина у ворот ждёт. Пока переодеваетесь, как раз успеем. Или нет?
— Что, значит, нет? Разливайте. Да пребудет с нами Благодать Божья!
Мы дружно перекрестились и, звякнув стаканами, восславили Господа. А переодеться, это я мигом. Только зашёл на минутку в ванную комнату, которой была оборудована моя отдельная палата, и сменил иллюзорное обмундирование. Но ордена настоящие оставил. Только количество уменьшил. Согласитесь, странно выглядел бы полярник, спускающийся по трапу самолёта, весь обмотанный, как революционный матрос пулемётными лентами. В том смысле, что лента Андрея Первозванного, и ещё одна, Георгия первой степени, смотрелись бы слишком вызывающе.
