Мысль № 2 как обычно касалась ТТ, вот кто по-настоящему достоин этой драгоценности, этого аксессуара! Воцарившись на единственных в своем роде запястьях, он моментально обретет дом и заиграет новыми гранями. Не-ет, ТТ в запонках — это круто, от одной мысли об этом голова идет кругом. Вот бы презентовать ТТ что-либо подобное!..
Мысль о том, что негоже заниматься мародерством и забирать себе эту, действительно дорогую, вещь, притрусила к финишу последней. Но именно на ней Елизавета в конечном счете и остановилась. Наверняка у Ильи найдется что-нибудь попроще, а Елизавета согласна даже на пуговицу от кашемирового пальто.
Но пуговицу отрывать не пришлось.
Из кармана пальто торчал самый уголок какого-то пакета.
Пакет не был внушительным и представлял из себя сложенную вдвое прозрачную, мягкую и тонкую папку. Развернув ее, Елизавета вытащила несколько фотографий стандартного альбомного размера, одни — чуть побольше, другие — чуть поменьше, но все цветные. Сколько раз Елизавета пыталась представить себе Илью, каким он выглядел до болезни, и вот, пожалуйста! — она держит его в руках.
Илья — красивый. Очень красивый.
Он похож одновременно на мальчика-Илью и на совсем молодого Венсана Переса… Нет, на молодого Алена Делона, когда тот снимался в «Adieu, lʼami»,[26] — такой же темноволосый и ослепительно голубоглазый. Или на Рокко из грустного, тяжелого и очень длинного фильма «Рокко и его братья», показанного как-то по каналу «Культура» в 23.20. Фильм не был цветным, следовательно, и Ален не был в нем ослепительно голубоглазым, но Елизавета все равно плакала навзрыд, как припадочная.
Единственная червоточинка во всем этом великолепии: красавчик-Делон всю жизнь не ладил с губастиком-Бельмондо. Иногда они даже оскорбляли друг друга публично; как женщину, ревновали друг к другу славу — ну, что прикажете делать с такими дураками?..
Впрочем, особенно переживать не стоит: Илья и Карлуша поладят друг с другом.
Там, на небесах.
На некоторых фотографиях Ильи тоже есть небеса. Не скромные питерские, а какие-то разнузданновосточноазиатские. И зелень на этих снимках разнузданная; и цветы двусмысленные, с сильно увеличенными пестиками и тычинками. И сам Илья выглядит двусмысленно — в коротком шелковом халате с драконами (на фоне цветущих рододендронов); без халата, в одних шортах (на фоне деревянного мостика через ручей); без шортов, в одних плавках (на фоне оскаленного азиатского божества). В устах такого человека фраза «Когда я смотрю на тебя, мое сердце переполняет нежность» — кажется едва ли не пошлой непристойностью.
Слава богу, что в папке обнаружились и другие фотографии — Илья в демисезонной и сумрачной Европе; он хорошо улыбается и, кажется, счастлив. Елизавета не знает, какую из фоток оставить себе на память; наверное, ту, где Илья стоит вполоборота, ухватившись рукой за ажурную решетку, в кашемировом пальто и вязаном двуцветном шарфе. Если бы такого красавчика увидели Пирог с Шалимаром, они бы просто в осадок выпали!.. А если бы Елизавета еще и сказала им: вот мой очень близкий друг, для которого я много значу… Нет, они бы ни за что не поверили! Потому что понятие «близкий друг» трактуется этими инфузориями совершенно прямолинейно.
А вот к этой девушке у Пирога с Шалимаром не может быть никаких вопросов, на фотографии они с Ильей смотрятся идеально, как самые настоящие священные животные. Нет, они не животные, девушка — уж точно не животное. Потому что она…
инопланетный дельфин!
Несколько минут Елизавета, как громом пораженная, пялится на последнюю фотографию из пачки. Конечно же, это ТТ, пусть и немного другая, чем на постере, не такая инопланетная. Но это — она, двух мнений быть не может. Выходит, Илья когда-то знал ТТ, а ТТ — Илью!.. Поза, в которой они застыли, если и не интимная, то, во всяком случае, доверительная. И сама фотка почти что постановочная, крупный план. Илья в традиционные уже пол-оборота (анфас, в три четверти), и — сразу же за ним — ТТ, положила руку ему на плечо. Так они и существуют: рука на плече, и головы прижаты друг к другу.
А Илья об их знакомстве и словом не обмолвился.
— …Я бы хотела взять несколько фотографий, — сказала она Праматери позже. — На память.
— А что, есть фотографии? — несказанно удивилась Праматерь. — Я думала, ом все уничтожил к херам, ми клочка не оставил.
— Да их немного, пять или шесть. Лежали в кармане его пальто. Он, наверное, забыл про них. Можно, я возьму?
— Забирай, конечно. Хоть все. Если уж ему они не были нужны, то никому другому и подавно не пригодятся.
— А разве у него нет родственников?
— Может, и есть где-то… Только он ни с кем из них отношений не поддерживал, гордый был или просто дурак. А они, соответственно, подлецы, если бросили человека в таком состоянии. Ну, я им не судья. И ты — не суди.
— Не буду, — рассеянно пообещала Елизавета, занятая мыслями о странной, едва ли не противоестественной связи Ильи и ТТ.
Ни прошлый Илья (оху.крыса, которую она не знала и никогда не хотела бы узнать); ни нынешний — любимый и несчастный — никак не вписывались в стихию инопланетного дельфина. Илья (прошлый, нынешний) не подходит на роль планктона или придонной рыбы; на роль губки, на роль актинии. Он мог бы быть морским коньком или тритоном, но тогда и вовсе остался бы незамеченным дельфином ТТ, слишком уж несопоставимы масштабы. А мальчик-Илья? Это вообще — непроходной вариант, в мире ТТ детей днем с огнем не сыщешь.
Конечно, если представить тритона не земноводным с неприятным веретенообразным телом, а прекрасным мифологическим юношей с рыбьим хвостом —
тогда да. Тогда — может быть.
«Может быть» вызвало у Елизаветы приступ внезапной и плохо контролируемой ревности, причем непонятно, кого она ревнует больше — ТТ к Илье или наоборот.
— А вообще родственники объявятся, не сомневайся. Когда прилет время квартиру делить. Она хоть и плохонькая, а все же денег стоит. И немалых.
— Так ведь она завещана… Элтону Джону.
— Ну ты даешь, Элизабэтиха! — несмотря на трагизм ситуации. Праматерь громко расхохоталась. — Это же шутка такая была, про Элтона Джона. Наша с ним шутка…
«Наша с ним шутка» спровоцировала еще один приступ ревности, теперь уже к Праматери. Елизавета тотчас вспомнила все высказывания Ильи о Наталье Салтыковой, этой гигантской, супермегакосмической черепахе, на которой стоят слоны, на которых держится плоская, как блин, земля. Иначе, чем в контексте превосходных степеней, имя Праматери не упоминалось. А на Елизавету можно было начихать и открытым текстом сказать ей: «красавицей тебя назвать трудно». Что, если в последние свои часы он хотел видеть именно Праматерь, а не какую-то там Елизавету Гейнзе? Йокодзуна Акэбоно, а не уступающего ему по всем статьям рикиси Онокуни?
Что, если в последние свои часы он хотел видеть… он хотел видеть инопланетного дельфина ТТ, а не… С кем из морских млекопитающих сравнить Елизавету? То, что лежит на поверхности: она — одна из популяции китов, к примеру — китов-полосатиков, неповоротливая, неуклюжая, лишенная грации. Илья, Илья, зачем же тогда было врать про всякий раз, когда я смотрю на тебя…
— Там запонки, на рубашке, — сказала Елизавета. — Наверное, дорогие…
Праматери достаточно одного взгляда на предмет, чтобы определить, что к чему.
— Не думаю, что дорогие. Бижутерия. Би-ижу, нах. Но вещица занятная. Напялим их на нашего Гаврилу, чтоб в гробу посветлее было. И понаряднее. Не возражаешь?
— Нет.
Праматерь Всего Сущего не была бы Праматерью если бы не относилась к смерти так буднично: как к уборке, мытью посуды, рейду в магазин уцененных товаров. Никакого раболепия, никакого священного трепета, никакого философского осмысления произошедшего. Из окон вселенской фабрики-кухни, на которой она орудует, непрерывно что-то помешивая в котлах и пассеруя на сковородках, автобусная остановка не видна.
— Ну, не надо так убиваться-то!..
Разве Елизавета убивается? Просто сидит себе на подоконнике все еще распахнутого окна и тихонько, беззвучно плачет.
— Там, где он теперь, ему всяко лучше, чем здесь, Элизабэтиха. Отмучился человек, что называется. Порадоваться за него надо, а не слезы лить. Запомнить все хорошее про него, выкинуть из башки все плохое, и двигаться дальше. Потому что если мы, при нашей-то работе, будем по каждому так страдать, — колпак у нас сорвет стопудово.
— Он был «не каждый»…
— Да знаю я… — Праматерь присела рядом с Елизаветой и обняла ее за плечи. — Он был «не каждый» и он тебя любил.
