Мое некоторое недоумение — для чего понадобилось Васюкову приглашать к себе в дом Марка со всем выводком — рассеялось после слов, произнесенных хозяином перед первой рюмкой.
— Мой тост, — сказал он, — за хорошего человека и хорошего врача Марка Петровича, который проявил к нашему сыну… кто спас его, когда почти уже поздно… кто не позволил ему… В общем, ваше здоровье!
Я подумал, что то же самое, или почти то же, Марк не так давно сделал, наверное, для меня: не позволил… когда могло быть поздно… А я, в отличие от этих хороших людей, не отблагодарил его таким количеством икры и водки. Хотя водку он, чудак, не пьет… А на такое количество икры у меня нет и не будет денег…
Следующий тост сказала жена Васюкова:
— Давайте выпьем за семью Марка Петровича. За Сарру Соломоновну, за их сына, за… — Она обвела взглядом нашу группу, задержала его на дяде Сарика.
— Я ее дядя, — пробасил тот.
— Дядя Бенцион, — робко подсказала Сарик.
— Бенцион Аронович, — уточнил дядя.
— …За Сарру Соломоновну и Бенциона Ароновича, — с легкостью, как если бы всю жизнь оперировала подобными именами, проговорила жена Васюкова.
Потом пили за Леву-венеролога и его жену, за нас с Риммой и отдельно за Артура — он ведь учился в авиационном и, значит, в какой-то степени их коллега. В общем, пили за всех, но о главном как-то забыли — если считать главным то, что тогда полагалось считать: день международной солидарности всех трудящихся.
5
Уф… Мы с Юлием закончили совместный перевод узбекской пьесы в полном согласии, ни одного раза не вступив в противоречия по поводу стихотворного размера, метафор, рифм и прочих лингвистических атрибутов. Нашему согласию могли бы наверняка позавидовать такие маститые соавторы, как Грибоедов с Катениным и Шаховским и братья Гонкур. Не говоря об Ильфе и Петрове. Однако продолжать наши полезные в материальном и приятные в моральном смысле занятия мы не смогли: никто не торопился предлагать новую работу. И тут совершенно случайно (как почти все, что происходит с нами в этой жизни) уже упоминавшиеся Яша и Марк, не так давно выпущенные из лагеря и, конечно, ставшие переводчиками стихов, сказали нам, что, насколько им известно, поэтам Северного Кавказа в данную минуту катастрофически не хватает людей, которые сносно переводили бы их стихи на русский по подстрочнику, и, если мы с Юлькой не возражаем, они могут нас свести с некоторыми из этих алчущих поэтов, живущих в городе Нальчике. Между прочим, очень приятный город, и люди приятные, только печатать будут у себя и платить еще меньше, чем в Москве, так что не разгуляетесь. Зато можно съездить к ним на Кавказ, они обязательно повезут в горы, покажут Минги-Тау (это у них Эльбрус так называется). Ну, и шашлыки, конечно. Любите шашлыки?.. Мы оба не стали отрицать, и вопрос был решен.
С помощью этих рыцарей пера, презревших такие понятия, как конкуренция, соперничество, мы списались с издательством в Нальчике и получили оттуда предложение перевести стихи Азрета Будаева, балкарского поэта, который погиб на войне с Германией, не дожив до тридцати лет. Узнав немного подробней о его судьбе, припомнив судьбу всего балкарского народа, я подумал, что, скорее всего, этому человеку крупно повезло: ведь он побывал в плену у немцев и, если бы остался жив, непременно попал бы в наш фильтрационный лагерь — это раз. А во-вторых, даже если бы он избежал и нашего, и немецкого плена, то все равно через год-два был бы арестован и вместе со всем своим народом отправлен в вагонах для скота на дальний Север или в Среднюю Азию, где присоединился бы к другим сосланным народам — ингушам, чеченцам, калмыкам, карачаевцам…
А стихи у него, судя по подстрочникам, рождены человеком с чистой неразвитой душой: мальчиком он был определен в медресе, но не воспринял Аллаха, а отдался другой религии — его богом стал коммунизм, пророком — партия. Оба понятия слились в два имени: Ленин и Сталин. Служил он им преданно и честно и, судя по многим его соплеменникам, продолжал бы служить и в ссылке, и вернувшись из нее через тринадцать лет. Не только телом, но и духом: славя своих палачей в стихах и в прозе, называя их именами своих детей. (У одного моего балкарского друга родилась в ссылке дочь, которую он назвал Сталина.)
Итак, мы с Юлькой начали переводить стихи Будаева. На этот раз не вместе.
…Восходов пылающих зарево,Снега на Эльбрусе седом —Моя Кабардино-Балкария,Мой светлый и радостный дом.
(Так пел от всей души автор в 1937 году.)
Это перевод Юлия Даниэля. Ему вторил и я:
…Родина зажгла намСвет Октября.Мы волшебным планамВерим не зря.С каждым днем сильнееНаша страна,С каждым днем яснееДаль нам видна!
(Тот же 1937 год.)
И опять меня перебивал Юлька:
…Но буря октябрьская, ярая,Невзгоды навек унесла —Моя Кабардино-Балкария,Ты счастье свое обрела!
Полагаю, что не вызову особых возражений и не будет мне присвоено звание циника, если выскажу не слишком оригинальную мысль о том, что чистота души это, конечно, неплохо, однако ни в поэзии ни в любви не играет существенной роли, а в данном случае, в приведенных выше строках (даже в нашем с Юлькой переводе) навевает некоторую скуку. (И это самое меньшее, что навевает.) А чтобы окончательно убедить вас, продекламирую с выражением стихи на ту же тему, которые мы с Юлием услышали вслед за выходом из печати книжки Будаева. Помню их до сих пор наизусть:
Моя Кабардино-Балкария — горы, абрек, орел!В поисках гонорария я на тебя набрел…Проведал на литбазаре я, что, Липкину не видна,Лежит Кабардино-Балкария, питательная страна.Там ходит поэт салакою, там каждый,кому не лень,В стихах кабардино-балакаетпо тысяче строчек в день.И будет награда царская тому, кто все это за годС непереводимо-балкарскогона русский переведет…Хожу теперь в габардине я — все нажиточестным трудом —Ура, Кабалкаро-Бардиния, мой светлый ирадостный дом!..
Эту превосходную пародию на нас с Юлькой сочинил его давний приятель Сережа Хмельницкий, архитектор и археолог по образованию, поэт, как могли вы заметить, по призванию. Мне привелось его увидеть, к сожалению, всего два раза в жизни: в первый — услышал от него эти, и не только эти, но и хорошие серьезные стихи; во второй — мы встретились в московском областном суде на Баррикадной улице, в помещении для свидетелей, откуда нас выпускали, как зверей на арену, в зал, где судили Юлия и его сподвижника, литературоведа Синявского, которых лет десять назад познакомил друг с другом Сергей.
Между этими двумя встречами я узнал о нем немало плохого. И впервые — в тот весенний день, когда в очередной раз сидел у Юльки и мы лениво кропали что-то малоинтересное на бумаге, то и дело отвлекаясь на более интересные темы «о доблестях, о подвигах, о славе…». И на еду, которую Юлька быстро и ловко готовил почти из ничего. А к вечеру вернулась Ларка, и ее было не узнать — такой подавленной она выглядела. А ходила она на защиту Сергеем кандидатской диссертации.
— Что случилось? — спросили мы с Юлькой одновременно. — Провалил?
Случилось нечто другое. В самом конце защиты попросил слова человек из зала и сказал, что он и присутствующий здесь его друг — бывшие однокурсники диссертанта, недавно освобожденные из заключения и реабилитированные. На днях им дали возможность ознакомиться в КГБ со своими судебными делами, и они обнаружили там, что стоящий сейчас перед нами диссертант еще в бытность студентом работал осведомителем и, в частности, заложил их обоих…
Ларка не могла сидеть на месте, она ходила по тесной комнате и продолжала говорить… Что дальше? Все были в шоке. Сергей не пытался ничего объяснить, он почти сразу ушел. С ней тоже говорить не стал… Нет, какой подлец! Какой подлец!.. Кто бы мог подумать?..
Потом я узнал от Юлия, что друзья вызвали Сергея на разговор и собрались у него. Собственно, говорить было не о чем, но пускай хотя бы, повинится, покается. Однако каяться он не стал, пытался что-то объяснить, говорил об атмосфере всеобщего страха и доносительства, о том, что был тогда почти совсем мальчишкой, что его запугали и вконец запутали разговорами о том, что если расскажет всю правду, то и ему, и его товарищам только лучше будет. А если нет, последствия могут быть самые плохие и для них, и для их родных… О чем правду? О том, что, по имеющимся у КГБ сведениям, некоторые студенты надумали создать нечто подпольное — не то группу, не то партию истинных социалистов или марксистов с человеческим лицом, как они себя называли… В общем, рассказывал Юлька, Сергей нес какую-то ахинею, все мешал в одну кучу, и друзья от него окончательно отвернулись.
