И сейчас, живя в доме Стаффордов, Даглесс не могла не вспоминать свои отношения с Робертом. Их будильник звонил ровно в шесть, и начиналась беготня. Иначе ей просто не удалось бы сделать все намеченные на день дела. Нужно было готовить еду, покупать продукты, наводить порядок (уборщица приходила всего раз в неделю) и снова, снова и снова мыть кухню. А все «свободное время» посвящалось работе. Иногда ей хотелось три дня пролежать в постели, читая детективы, но дел было столько, что лениться просто не хватало времени.
Кроме того, ее терзало постоянное чувство вины. Даже в короткие минуты отдыха она чувствовала, что сейчас следовало бы трудиться в тренажерном зале, пытаясь держать фигуру в форме, или планировать роскошный званый ужин для коллег Роберта. Она чувствовала себя виноватой, когда, окончательно сбившись с ног, подавала на ужин пиццу из морозилки.
Но здесь, в шестнадцатом веке, все заботы и хлопоты казались очень далекими. Люди не жили в одиночестве и изоляции. И одной женщине не приходилось выполнять сразу двадцать обязанностей, поскольку в доме находилось не менее полутора сотен слуг и работы на всех хватало. Одной уставшей, изможденной женщине не приходилось готовить, стирать, убирать и так далее, не говоря уже о необходимости идти на работу. Здесь у каждого были свои дела.
С другой стороны, хотя современные женщины терзались придуманной виной, делавшей их несчастными, зато людей шестнадцатого века преследовали болезни, страх неведомого, врачи-шарлатаны и постоянно маячившая за углом смерть. Они часто умирали, и для людей елизаветинского времени смерть была чем-то вроде постоянного компаньона.
С появления Даглесс в доме умерло четверо, и всех их можно было спасти правильным лечением и уходом. Один был придавлен свалившимся фургоном. Внутреннее кровотечение. Увидев несчастного, Даглесс отдала бы все на свете, чтобы здесь оказался доктор двадцатого века. Люди погибали от гриппа, пневмонии, загноившейся ссадины. Даглесс раздавала аспирин, мазала раны мазями. Кое-чем она могла им помочь, но что делать с гниющими зубами, порванными связками, оставлявшими людей калеками на всю жизнь, лопнувшими аппендиксами, убивавшими детей и взрослых?
И бедность. Ужасающая бедность. Как-то она попыталась поговорить с Гонорией о невероятной разнице между образом жизни семейства Стаффордов и жалким существованием крестьян. Именно тогда Даглесс вспомнила о законах, регулирующих расходы населения. В Америке считалось, что все равны и миллионер ничем не лучше парня, которому приходится пролить семь потов, чтобы заработать на жизнь. Но никто из ее современников этому не верил. Богатые преступники отделывались легкими приговорами, бедняки получали по максимуму.
В шестнадцатом веке идея равенства встречалась в лучшем случае смехом. Люди были настолько неравны, что даже закон не позволял им одеваться одинаково. Даглесс не веря ушам попросила Гонорию объяснить эти законы.
Оказалось, что графы имели право носить соболей, а вот бароны – только песцовый мех. Если человек имел годовой доход в сто фунтов или меньше, муж мог носить бархатный камзол, но жене ни в коем случае нельзя было надеть бархатное платье. Если доход был не более двадцати фунтов в год, человеку полагалось носить только атласные камзолы, а его жене – шелковые платья. Мужчины с доходом десять или менее фунтов в год не могли носить одежду из тканей, стоивших более двух шиллингов за ярд. Слугам запрещалось носить одежду, достигавшую щиколоток, а подмастерья постоянно одевались в синее (именно поэтому высшие классы редко выбирали ткани такого цвета).
На все были свои правила, касавшиеся дохода, мехов, цветов, ткани, покроя. Даглесс было позволено носить все, что подобает графине, потому что она была одной из дам леди Маргарет. Гонория, посмеиваясь, объяснила, что каждый носил все, что мог себе позволить, но если его на этом ловили, приходилось платить штраф в городскую казну, после чего человек продолжал носить все, что пожелает.
В двадцатом веке Даглесс никогда не обращала особого внимания на одежду, придавая большое значение удобству и носкости. Но здесь очень скоро обнаружила, что люди просто одержимы нарядами. Дамы леди Маргарет часами обдумывали покрой нового платья.
Как-то в дом забрел итальянский торговец с двумя фургонами, нагруженными тканями. Его встретили с распростертыми объятиями и провели в зал приемов. Даглесс тоже включилась в общую лихорадку, вытягивая один узкий отрез за другим и прикладывая их к себе и другим женщинам.
Вскоре к ним присоединились Кит и Николас. Как большинство мужчин, они любили общество смеющихся, возбужденных хорошеньких женщин. К восторгу и смущению Даглесс, Кит выбрал для нее материю на два платья, сказав, что ей давно пора иметь собственную одежду.
Этой ночью Даглесс лежала в постели и размышляла, насколько отличаются и в то же время как похожи люди шестнадцатого и двадцатого веков. Раньше, читая романы, действие которых проходило в елизаветинскую эпоху, Даглесс считала, что тогдашние люди интересовались только политикой. Даже при обилии современной информации, льющейся из телевизоров, радио и со страниц еженедельных новостных журналов, американский народ не был так хорошо осведомлен, как обычные герои средневековых романов. Но вскоре Даглесс обнаружила, что эти люди, подобно простым американцам, куда больше интересовались модами, сплетнями и безукоризненным ведением большого и сложного хозяйства, чем делами королевы.
Наконец Даглесс решила делать все, что от нее зависит, хотя не верила, что ее работа способна внести изменения в жизнь елизаветинской эпохи. Ее послали сквозь время, чтобы спасти Николаса, и на этом следует сосредоточиться. Она всего лишь наблюдатель, а не миссионер.
Однако одна сторона средневековой жизни неизменно выводила из себя Даглесс. Эти люди совершенно не знали, что такое регулярные купания. О да, они мыли лица, руки и ноги, но крайне редко принимали ванну. Гонория очень тревожилась за подругу, говоря, что та непременно заболеет и умрет от постоянного мытья (три ванны в неделю!), но Даглесс не могла видеть, как слугам приходится втаскивать лохань в спальню и ведрами носить горячую воду. Испытание становилось настолько тяжким, что после того, как Даглесс выходила из лохани, еще двое людей непременно использовали оставшуюся воду. Однажды Даглесс пришлось войти в воду третьей, и она заметила плававшую на поверхности вошь.
Стремление к чистоте постепенно превращалось в одержимость, пока Гонория не показала ей фонтан в саду с клумбами. Здесь кусты были рассажены затейливыми узорами, в петлях которых цвели яркие цветы. В центре находился высокий каменный фонтан, выстроенный посреди маленького бассейна. Когда Гонория сделала знак мальчишке, половшему сорняки, тот забежал за ограду, и, к полному восторгу Даглесс, фонтан заработал, и вода стала стекать в бассейн. Оказалось, что Гонория послала мальчика вертеть колесо.
– Как чудесно, – прошептала Даглесс. – Совсем как водопад или… – Ее глаза сверкнули. – Как душ!
И в этот момент в голове ее сложился план.
Она потихоньку поговорила с мальчиком, вертевшим колесо, и пообещала платить ему пенни, если он придет сюда на рассвете.
Итак, еще до восхода солнца Даглесс на цыпочках вышла из спальни, спустилась вниз и вышла в сад. С собой она захватила шампунь, бальзам, полотенце и губку. Сонный, но улыбающийся мальчик взял пенни (одолженный у Гонории) и принялся вертеть колесо. Даглесс поколебалась, не зная, снимать всю одежду или нет, но было еще совсем темно, и пройдет немало времени, прежде чем проснутся остальные. Поэтому она сбросила позаимствованный халат и длинную полотняную сорочку и нагая вступила в фонтан.
Никто в истории не наслаждался душем больше Даглесс. С нее словно слоями сползали грязь, масло и пот! Даже после ванны она не ощущала себя такой чистой и, обходясь неделями без душа, мучилась сознанием того, что средневековая пыль въедается в поры.
Она трижды намыливала волосы, потом промыла кондиционером, побрила волосы на ногах и под мышками и смыла. Рай. Настоящий ослепительный рай.
Наконец она вышла из воды, свистнула мальчику, давая знать, чтобы перестал вертеть колесо, вытерлась и накинула халат, после чего с широкой улыбкой направилась к дому. Наверное, она была так поглощена собой и неожиданно свалившимся счастьем, что ничего не видела. А может, просто было еще слишком темно, потому что она неожиданно столкнулась с кем-то.
– Глория! – ахнула она, прежде чем сообразила, что перед ней французская наследница. – О нет, полагаю, вы не Глория. А где ваша львица?
Сообразив, что сказала, Даглесс осеклась и прикусила губу. Она редко видела девочку, но ту неизменно сопровождала высокая, надменная особа: то ли няня, то ли гувернантка.
– Я не хотела… – начала она извиняющимся тоном.
