Цветаева начала волшебную игру — она творит Бахраха — тонкого юного умницу, духовного сына. Как бы отстраняясь, она изо всех сил затягивает его в сети своей неординарной пылкой влюбленности. Переписка, стихи — Марина так увлечена, что когда письма от Александра прекратились, она выходит из себя: «Друг, я не маленькая девочка (хотя в чем-то никогда не вырасту), обжигалась, горела страдала — все было, но ТАК разбиваться, как я разбилась о Вас — всем размахом доверия — о стену! — никогда. Я оборвалась с вас, как с горы…»
«В молчании — что? Занятость? Небрежность? Расчет? «Привычка»? Преувеличенно-исполненная просьба? Теряюсь…» — записывала она в письме-дневнике. Через два дня: «Болезнь? Любовь? Обида? Сознание вины? Разочарование? Страх? Оставляя болезнь: любовь, — но чем Ваша любовь к кому-нибудь может помешать Вашей ко мне дружбе?»
Весь месяц затянувшегося молчания Бахраха Цветаева вела это письмо-дневник, назвав его «Бюллетень болезни» — болезни ее сердца, души, самолюбия. Она анализировала в нем не только свои ощущения, но и Свои отношения с людьми вообще и к Бахраху в частности: «Душа и Молодость. Некая встреча двух абсолютов. (Разве я Вас считала человеком?!) Я думала — Вы молодость, стихия, могущая вместить меня — мою!..» А за несколько дней перед этим: «Просьба: не относитесь ко мне, как к человеку. Ну — как к дереву, которое Шумит Вам навстречу».
Начинаясь заочными эпистолярными излияниями, она все больше приближается к реальному человеку, и Я стихи закрадываются мысли об Эросе. Теперь Марина жаждет встречи со своим героем. Есть ощущение, что и стихи, и письма — лишь прелюдия к чему-то иному, что должно начаться вот-вот, чтобы открыть дорогу жаждущему выхода накалу страсти… И оно началось, но — с другим. «Слияние душ» с Бахрахом. оборвалось на самой высокой ноте. В данную мину! жизни для Цветаевой он оказался слишком бесплотным. Пришел час, когда Марина должна была «до воплотиться» — соединить сущность бесплотной Психеи с телесным жаром Евы. То есть, как она писала, «стать нормальной женщиной». А Бахраха поблизости не оказалось.
«Было тело, хотело жить»
Аля дуется: она не хочет стричь отросшие волосы, медь ей предстоит пойти в гимназию, а это значит — косы и бант. Марина каприза дочери не одобряет.
— Это не гигиенично, не аккуратно. И вообще там возможен педикулез! — Марина угрожающе крутила за кольцо поблескивающие ножницы. Ее раздражало Алино упорство, проявившееся в последний год. Там, где раньше достаточно было одного взгляда или фразы, приходилось препираться, преодолевая строптивость.
— Конечно, ты всегда права. «Я знаю правду — все прежние правды прочь…» — процитировала Аля с явной иронией.
— Да, знаю. И не единожды это доказала.
— И не единожды жалела, когда на правде своей настаивала и в результате ошибалась! — Аля на всякий случай заплела косу и держалась поближе к двери. — Мне нравятся косички. И это моя правда.
— Так, значит, происходит раздел правд: «твоя» — «моя»… — Марина направилась к дочери. — Только запомни: всегда есть главная!
— И непременно — твоя! Причем сегодня одна, завтра другая! — подхватив мусорное ведро, Аля выскочила за дверь.
— Ты моя дочь, и правда может быть только в этом! — Марина бушевала вслед. Сергей, вернувшийся с рынка, удивлен размолвкой:
— Не успел отойти — тут дым коромыслом. Дывысь, Марина, я репку купил! — он держал за хвостик какую-то мелочь. Марина не глядя кинула овощ отмываться в воду. Вид у нее был обиженный.
— Аля берет на себя смелость утверждать, что я категорична и непоследовательна.
— Милая, последовательность — удел туполобых упрямцев. Ты — само творчество. Если сегодня ты в чем-то убеждена, то вчерашние утверждения по этому поводу уже не имеют никакого смысла. И это не каприз — это прозрение гения. Мир-то изменился!
— И даже если я горожу чушь, все остальные должны согласно кивать головами?
— Должны непременно. — Поколебавшись, Сергей решил сказать правду, хотя бы и в шутливой форме: — Иначе они превращаются в твоих врагов… Навечно.
Марина с вызовом вздернула подбородок:
— Нет, дорогой. Диагноз хуже. Я вычеркиваю несогласных. Причем до тех пор, пока они снова не понадобятся. Отвратительная черта. Всю жизнь мне мешала.
— Прошу тебя, давай оставим Алю с косами — такие чудесные волосы…
— Моя мама этого разгула женственности не потерпела бы. — Марина бросила ножницы в ящик стола. — Будь по-вашему.
В августе родители отвезли Алю в русскую гимназию, находившуюся в Моравской Тшебове. Девочке исполнилось одиннадцать лет, она никогда не ходила в школу и, с очевидностью, нуждалась в детском коллективе. Гимназия была бесплатной, в рамках «русской акции», на каждого ученика выделялась стипендия. Давние друзья Эфрона по Константинополю — семья Богенгардтов — работали там воспитателями, что способствовало решению родителей отпустить Алю. Гимназия-пансион находилась в пригороде Праги, до которого надо было добираться электричкой.
Марина в боевом наборе браслетов и Аля с аккуратно сплетенными косичками ждали на перроне Сергея, обещавшего приехать на вокзал прямо из университета. У него всегда было дел по горло. В Праге Сергей организовал Демократический союз русских студентов и активно работал в редакции издаваемого Союзом журнала «Своими путями». Участвовал в развитии евразийского движения, получившего широкое распространение среди российской эмиграции как альтернатива — коммунизму. Приехал он не один. Рядом шагал подтянутый, военной выправки мужчина.
— Знакомься, Алечка! Это мой друг — Константин Болеславович. Он тоже живет в Слободарне и учится в университете. Вызвался тоже проводить тебя к началу занятий. После дискуссий — мы прибыли прямо сюда.
— Ариадна, — Аля протянула негнущуюся ладошку, как ее учил Волошин. — Спасибо, что едете с нами, но я ни капельки не боюсь нового коллектива.
— Ого, у Ариадны хорошая рука, — похвалил друг Сергея. — Не кисейная барышня.
— Знакомьтесь, Марина, Константин Болеславович Родзиевич[1] — учимся вместе в университете, сдружились в Константинополе. Смелый офицер и честнейший человек.
— У вас, Сергей, других и не бывает, — Марина усмехнулась несколько двусмысленно, подчеркнув всегдашнюю, часто безосновательную восторженность мужа.
— В мирное время, Марина Ивановна, мне вряд ли удастся убедить вас в офицерской чести и смелости. Оставим комплимент Сергея как дань дружбе.
— И примем на веру. В конце-то концов, вера в доброе всегда приятней. Хотя и не честнее.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
