Родзиевич справился, довоплотил, сделал женщину из маявшейся по дружбе бесплотной Психеи. Он — умел подчинить своей воле и был опытен в соблазне.
Пока Сергея не было в Праге, они встречались ежедневно. После приезда мужа время Марине приходилось выкраивать, придумывая предлоги. Часами гуляли по городу. Особенно много времени проводили любовники на Петршиновой горе, сделав ее своим «островом». Иногда приходилось снимать номер в отеле. Все так чудесно, так полно… У Марины только одна просьба к Родзиевичу: «Полюбите мои стихи!» Но это, увы, невозможно. Они все больше гуляют по старинным улочкам, подолгу засиживаются в крошечных кафе. Все с оглядкой, с воровскими ужимками. Марину приводит в бешенство конспирация:
— Я не могу вечно сидеть с вами в кафе! Вечно видеть вас через стол! Ненавижу стол! Хочу дом с вами, чтобы вечером приходили и вместе ложились спать.
Читает ему написанные накануне отчаянные стихи:
От нас? Нет — по нас колеса любимых увозят.Прав кто-то из нас сказавши: любовь — живодерня.
Марина чувствует, что попала в западню, выхода из которой не видит. А потому и бубнит попеременно: любовь — смерть… Она очень напряжена, взвинчена, она на грани истерики. Родзиевич предпочел бы более простые отношения с женщиной. Он начинает думать о том, как бы поделикатнее оборвать эту связь. Марина совершенно не понимает, что даже ее прежние, более «духовные» романы тяготили партнеров навалившейся на них интенсивностью Марининых чувств, всегда трагических, всегда непомерно ответственных. А уж «маленькому Казанове» груз таких насыщенных чувств не по плечу.
Сергея вызвал на разговор его приятель Богенгардт. Этот тихий интеллигент, смущающийся своей миссии, нашел в себе силы предупредить Сергея:
— О таких вещах не говорят. Но лучше я, чем сплетни со стороны. Пройдемся по аллее, здесь фантастические клены)
— Сева, я тебя хорошо знаю. Не бойся меня смутить или обидеть. Другу можно.
— Собственно… Собственно… — Всеволод Александрович поднял багряный кленовый лист и стал внимательно рассматривать на нем жилки. — Марина Ивановна увлечена не на шутку. Олюше тоже так кажется. И, знаешь, уже вокруг шепчутся.
— Бахрахом? Ха! Глупость фантастическая. Он же в Берлине, и они никогда не виделись. Это ее игра в романтизм. Иначе она не живет. Выдумывает, влюбляется, пишет! Поэзия требует постоянного пожара.
— Я о другом предмете. Впрочем, извини, не могу! — Богенгардт махнул рукой и решительно свернул с тропинки. — Они сами тебе расскажут.
Сергей столько раз обжигался о романы Марины, что сейчас не слишком тревожился, принимая объяснения Марины ее долгих отсутствий: библиотека, семинары по искусству, друзья. Ладно. Но сейчас вдруг все прояснилось. Богенгардт не решился назвать имени. А все уже, оказывается, знают! Кроме чудака-мужа. Который просто решил закрывать глаз на приключения жены… Неужели Константин? Нет, только не Родзиевич — друзья же!
— Марина, вы ничего не хотите мне сказать? Теперь, когда Аля в гимназии, у вас больше возможности писать, а вы так мало бываете дома.
— Я часами сижу в библиотеке. Собираю материал. Это будет трагедия. Трагическая трилогия. — Она сравнила только что завершенные связанные шарфы — серый и темно-зеленый: — Вам какой больше нравится? Впрочем, это оба вам. Рады? — Она набросила петлю шарфа на его шею.
— Разве библиотека закрывается ночью?
— Что за допросы? Вы решили, что я окончательно превратилась в толстокожую бюргершу и буду храпеть под перинами в такие ночи? Да, я брожу по спящему городу. Он волшебен.
— Дорогая, мы отлично знаем друг друга. Вы — человек страстей. Отдаваться с головой урагану чувств для вас стало необходимостью, воздухом вашей жизни. Кто является возбудителем этого урагана, собственно, неважно. Я лишь прошу не ставить меня и себя в смешное положение.
— Сережа! Я поэт! И вам прекрасно известно, что почти всегда мои увлечения строятся на самообмане. Я создаю свою Галатею, потом разочаровываюсь и забываю.
— Чтобы начать все снова. И ритм, бешеный ритм. Сегодня отчаяние, завтра восторг, любовь, трагедия на грани самоубийства, и через день снова сияние!
— Только в таком ритме я могу писать. Взлетать и падать в бездну. Разбиваться и воскресать!
— Громадная печь, для разжигания которой необходимы дрова, дрова, дрова. Тяга пока хорошая — все обращается в пламень. — Сергей стащил шарф и положил его на стол. — Мне давно ясно, что я на растопку не гожусь. Когда приехал встречать вас в Берлин — дрожащий от нетерпения, понял, что за несколько дней до моего появления печь была растоплена другим. Отстранился, стал ждать. Вишняк был забыт вами. Но потом все началось снова.
— Перестаньте! Вы стали мелочны. Вишняк — пустой манекен. Бахраха я никогда не видела. Это же тени! Эпистолярные романы, декорации! Вы специально травите меня! — Рыдания сотрясли ее плечи. Но Сергей не отступил, он не мог больше играть в полуправду.
— А Родзиевич?
— Он вообще не из моих героев, — Марина напряглась, стирая тыльными сторонами ладоней слезы. — Зачем вы приплетаете своего друга? Это низко! Это невыносимо, в конце концов! — сдернув с гвоздя пальто, она кинулась во двор.
От сердца отлегло. Что делать, так уже было. И это не имеет отношения к нему. Таковы законы «возгорания» Поэта, которые он для себя принял. Вместе со всей немыслимой любовью к Марине.
Но на следующий день случилось неожиданное — «как обухом по темени». Среди своих записей Сергей увидел листок с круглым Марининым почерком — наполовину сгоревший. Видимо, она разжигала печку и бросила обрывок. А на нем: «…евич разбудил во мне женщину». Рука задрожала, перехватило дыхание, он рухнул на стул, пытаясь проникнуть в смысл признания. Фантазия? Выдумка? Он сопоставил факты — долгие прогулки Марины, свое двухнедельное отсутствие. И Марина! Она же совершенно изменилась! О, если бы сразу умереть!
Сергей ждал ее почти всю ночь, воображая картины измены. Заготавливал фразы заранее. И начал, едва она вошла:
— Я все знаю. Не надо отравлять наши отношения ложью. Поймите, мне очень больно. Я так прямо, так безоговорочно, так неотрывно любил вас. Больше собственной жизни боялся потерять. А теперь моя жизнь — обуза, невыносимая боль. Мой друг или какие-то полу-вымышленные фантомы рядом с вами — совсем не одно и то же.
— Не надо придумывать трагедии на пустом месте. Мне тоже слишком часто хочется умереть. Хожу по набережной и примеряюсь. Вы всегда были равнодушны к моим увлечениям, отстранены, погружены в свою политику и вдруг… Что произошло?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
