– Так ты согласен или нет? – повторил Любимчик свой вопрос.
– Посмотрим, какие у вас условия, господин Тюпинье, – ответил Эшалот. – Но если вы будете злиться, лучше оставим этот разговор. Так что вы предлагаете?
– Малютке – особняк, бриллианты, кареты, лакеев… – начал перечислять маркиз.
– А мне? – осведомился Эшалот.
– Роль приемного отца принцессы… – осклабился Любимчик.
– Я подразумеваю – наличными, из рук в руки, – деловито проговорил хозяин балагана.
Кадэ и не подозревал раньше, что Эшалот столь корыстолюбив. Маркиз посчитал, прикинул – и заявил:
– Ты знаешь, что платим мы всегда по справедливости. Две тысячи четыреста франков ренты подойдет?
– О, Господи! Господи! Двести франков в месяц, чуть больше шести франков в день… – залепетал Эшалот.
– Подойдет? – настаивал Любимчик.
– Как сказать, господин Тюпинье, – задумчиво протянул хозяин балагана. – Могло бы быть и побольше. А что потребуется от меня взамен? Нет, спасибо, я больше не пью. Говорите без обиняков, пожалуйста.
Морщинистое лицо Кадэ-Любимчика побагровело.
Такого Эшалота он не знал, и новый Эшалот раздражал его и внушал беспокойство. Однако маркиз произнес:
– Ну так вот, карета ждет меня на углу улицы Фонтен. Ты разбудишь девочку, и я увезу ее, отмою и передам в руки моей достойной сестры госпожи Жафрэ, которая будет беречь малышку как зеницу ока. А затем мы выдадим крошку замуж за ее кузена, молодого герцога де Клара. Никаких особых хитростей, старина. Ну что скажешь?
Эшалот поднялся и отпихнул барабан, на котором сидел.
– Господин Тюпинье, – начал хозяин балагана, добродушно рассмеявшись, – у вас есть при себе миллион?
– Черт бы тебя побрал, идиот! – Взбешенный и побагровевший от ярости, господин Тюпинье уже был на ногах.
– Спокойно! – с достоинством прервал его Эшалот. – Не надо на меня орать! Если бы даже у вас был сейчас при себе миллион, вы все равно не увезли бы Лиретту. Час уже поздний, и негоже девушке благородного происхождения разъезжать по ночам в карете вместе со старым потаскуном.
Любимчик сжал кулаки.
Эшалот принял позу Фемистокла в его знаменитом споре с Эврибиадом.
– Нравится вам это или нет, но я считаю именно так, – твердо заявил хозяин балагана.
И, видя, что Кадэ-Любимчик уже занес руку для удара, прибавил:
– Предупреждаю, если вы меня хоть пальцем тронете, я просто разорву вас на куски.
Любимчик бесился от ярости и бессилия.
Эшалот наблюдал за ним со спокойным добродушием. Насмотревшись вдоволь, хозяин балагана проговорил:
– К вашему сведению, я позировал многим художникам, которые восхищались моей прекрасной мускулатурой, а у себя в заведении давал уроки французского бокса. Их посещал сам господин Винерон, а еще – сенаторы и депутаты от самых разных партий, придерживавшиеся диаметрально противоположных взглядов. Короче, млллион – сумма не окончательная.
Мне нужно время подумать и определить точную цифру. Если мы с вами столкуемся, то я сам привезу юную девицу в ее новый дом, где меня примут честь по чести. У людей бедных, но благородных тоже есть понятие, как делаются дела. А теперь вперед, господин Тюпинье!
Изложив свое мнение с большим достоинством, если не сказать – с важностью, Эшалот поклонился, как кланялись в театре Монмартр только герцоги, и с видом, не допускающим возражений, открыл дверь.
Кадэ-Любимчик сунул руку за пазуху, под свое просторное пальто, и схватился за нож, который лежал у него во внутреннем кармане.
Маркиз был вне себя от бешенства.
Но все-таки совладал с собой и выбежал вон, бормоча проклятия.
Эшалот крикнул ему вслед:
– До завтра! Не сомневаюсь, что мы увидимся. Нет другой лавочки, где был бы такой товар, как у меня.
Кадэ-Любимчик успел отойти уже довольно далеко. Услышав слова Эшалота, он обернулся и погрозил хозяину балагана кулаком, но Эшалот уже захлопнул дверь.
Любимчик брел, пошатываясь, но не вино, а ярость туманила ему мозги.
Хриплым голосом маркиз бормотал ругательства и проклятия.
– Бывают же такие паршивые дни! – злился он. – А ночи еще похлеще! Черт бы их всех побрал! Изничтожу! В куски изрублю! На улице Миним – ни души. А теперь еще этот идиот собрался сесть мне на шею! А компаньоны? Теснят, жмут, душат и еще приговаривают: «Тем хуже для тебя! Провалишь дело – прикончим!» Но прежде чем они меня съедят, я сам их сожру! Прежде чем они меня прихлопнут, я их разорву, загрызу, затопчу! Ох, попадись мне сейчас хоть кто-нибудь!
Любимчик добрался до угла улицы Фонтен, где, как он и говорил, его ожидала карета.
Дремавшего на козлах кучера разбудил сильный удар трости, и стоило вознице пожаловаться, как седок взорвался.
– Молчать! – рявкнул он и продолжал змеиным шепотом. – Полиция запрещает вам спать. А у меня руки длинные, сам знаешь! Вези меня на улицу Вьей-дю-Тампль, и если не домчишь в одну секунду, то пеняй на себя! А если тебе что-то не по нраву, слезай и получишь отменную трепку!
Кучеру вовсе не хотелось быть избитым, он взялся за вожжи, а Тюпинье шагнул на подножку кареты. Дверцу он захлопнул с такой яростью, что стекло рассыпалось на мелкие кусочки.
– И холод собачий! – взвился маркиз, исходя злобой. – Не везет, хоть плачь! Не хватало мне только насморка. Не карета, а старая рухлядь! Но Ле-Маншо мне за все заплатит.
Мысль о Ле-Маншо, похоже, немного успокоила Любимчика. Он забился в угол кареты и замер в неподвижности, лишь изредка чертыхаясь про себя.
Через полчаса карета остановилась перед семиэтажным каменным домом неподалеку от Национальной типографии. Выйдя из экипажа, Тюпинье заявил кучеру:
– У меня было дурное настроение, дружище! Моя красотка наставила мне рога. Но ты можешь рассчитывать на чаевые.
В этом густо населенном квартале улицы еще не опустели, и навстречу Тюпинье то и дело попадались прохожие. Время шло к полуночи.
Тюпинье толкнул дверь тесного подъезда без привратника и взбежал на последний этаж с резвостью, которой трудно было ожидать от человека столь преклонных лет.
На шестом этаже лестница брала вверх особенно круто, и Тюпинье поднимался по ней в полной темноте.
Ступени привели Любимчика на крошечный чердак; дверь в виде трапеции отворялась в тесную комнатенку под самой черепицей. Тюпинье открыл дверь толчком ноги. Прежде чем войти, Любимчик зажег спичку, осветив грязный пол и валявшийся в углу мешок, набитый соломой, в котором храпел какой-то человек.
Возле спящего стояли две бутылки. Из горлышка одной торчала свеча. Тюпинье зажег ее, и убогая нищета предстала перед ним во всей своей неприглядности.
Куда ни глянь – сплошная грязь, ни стола, ни стула, ни даже прибитой к стене дощечки, куда бедняк кладет горбушку хлеба, ни гвоздя, на который он вешает свои лохмотья.
