Говоря все это, Тюпинье продолжал хлестать Ле-Маншо по лицу, а тот стоически терпел удары, мало-помалу начиная извиваться в своем мешке.
Жилы на шее Клемана набухли, глаза налились кровью.
– А ты, однако, упрямец! – удивился Любимчик. – Ну если я рассержусь, пеняй на себя! Начали спокойненько, а кончится тем, что ты выведешь меня из себя! А как иначе? Но если просишь пощады, подай знак!
Теперь бич хлестал по щекам, оставляя на них красные полосы. Глаза Ле-Маншо уже превратились в две воспаленные раны, но еще видели – и в них горел тяжелый мрачный огонь.
Любимчик бил все сильнее и сильнее, хмелея от собственной жестокости, и лицо его кривила безумная, сладострастная гримаса. Он был бледен, но надбровья и веки его набухли и покраснели, как у индюка.
Тюпинье взмок от пота и скинул свое пальто.
Лицо Ле-Маншо превратилось в жуткое месиво со слипшимися от крови волосами, но глаза по-прежнему горели дикой ненавистью.
– Дай знак! Дай знак! – твердил маркиз как сумасшедший, уже сам не слыша собственных слов. – Пока не попросишь пощады, я не остановлюсь!
Оба были вне себя, один – окровавленный, со ртом, перетянутым кляпом-платком, другой – мертвенно-бледный, с лицом перекошенным, страшным… Но жертва по-прежнему смотрела на своего мучителя горящим взглядом, не закрывая глаз.
Любимчик уже схватил трость обеими руками. Лихорадочно приплясывая на своих тощих ногах, он хлестал, хлестал – и повторял:
– Бешенство! Я вижу у тебя в глазах бешенство! И я в бешенстве! Мы оба обезумели!
Трость сломалась. Тогда Любимчик вскочил на мешок и принялся топтать его ногами. Ле-Маншо дергался, его тело сотрясалось в конвульсиях, и трудно описать те сдавленные хрипы, которые вырывались из-под кляпа. Платок наконец развязался, но Клеман уже не мог кричать.
Маркиз без сил упал рядом со своей жертвой, и Ле-Маншо судорожно щелкнул зубами, пытаясь укусить его. Оскалились оба: Любимчик смеялся, Клеман плакал кровавыми слезами.
Некоторое время они лежали друг подле друга, как две полумертвые гиены, которые все-таки надеются сожрать одна другую.
Наконец Любимчик приподнялся на руках, зачарованный упорным взглядом, который внушал ему ужас; взгляд этот был полон смертельной ненависти.
– Я погорячился, – пробормотал Любимчик; – входишь, знаешь ли, в раж. Ты хочешь убить меля… Погоди-ка!
Он медленно взгромоздился на мешок, усевшись на него верхом. В дрожащей руке маркиза вновь заблестел нож.
Клеман не шевелился.
Живым в нем был только его ужасающий взгляд.
Любимчик поглаживал мешковину, ощупывая через нее тело лежащего человека. Тюпинье старательно отыскивал удобное место, а найдя его, одним коротким движением всадил туда нож.
Глаза Ле-Маншо все смотрели, но голова запрокинулась и больше не двигалась в кровавой грязи.
Любимчик тщательно вытер лезвие ножа мешковиной и сказал, надевая пальто:
– Крепко держался!
Все было кончено. Вскоре на лестнице послышались осторожные шаги маркиза, потом затихли и они. Когда смолкло и эхо шагов Тюпинье, перед дверью, ведущей на чердак, раздался слабый шорох. Кто-то поднимался по ступенькам.
Через минуту кудрявая светловолосая голова заглянула в каморку Клемана.
Ле-Маншо заворочался и приподнялся – и светловолосая голова мгновенно исчезла, настолько жутким было это зрелище.
А заглядывал в комнатенку молодой человек в рабочей одежде. На умном и смелом лице юноши блестели живые, насмешливые глаза.
Несмотря на хрупкость своего сложения, он казался и сильным, и гибким.
Оправившись от первого потрясения, молодой человек в два прыжка пересек чердак, склонился над Клеманом и спросил:
– Кто вас так отделал, Ле-Маншо?
Клеман не мог ответить. Он показал на полупустую бутылку, которая во время недавней кошмарной сцены откатилась в сторону, но не разбилась.
Молодой человек разжал стиснутые от боли зубы Ле-Маншо и поднес к его губам горлышко бутылки. Клеман жадно напился, а потом сказал хриплым, но внятным и сильным голосом:
– Благодарю вас, господин Пистолет. Вы, значит, услышали из своей комнаты?..
– Услышать-то услышал, да похоже, что поздновато, дружище! Вон вы в каком состоянии, – покачал головой юноша.
– Раз уж вы так добры, то развяжите меня, пожалуйста, – попросил Ле-Маншо. – Нужно глянуть, что он там наковырял своим ножом.
Молодой человек распутал узел. Клеман вытащил из мешка правую руку и прохрипел с ненавистью:
– Если бы она у меня была снаружи!
Он старался высвободиться из мешка, но избитое окровавленное тело не повиновалось ему. Пистолету пришлось разрезать грубую ткань.
На груди у Ле-Маншо кровоточила рана, вернее, глубокая царапина: нож скользнул по ребрам.
– Метил в сердце, – тихо проговорил Клеман.
– Кто? – спросил молодой человек.
Клеман расхохотался. Жутью веяло от этого смеха и от лица, превратившегося к кровавое месиво.
– Я вам все скажу, господин Пистолет, – ответил Ле-Маншо. – Хоть они и твердят, что вы легавый. У него, знаете ли, целая куча имен: Тюпинье, камнерез, Майотт, маркиз, Кадэ-Любимчик, госпожа Жафрэ, – и одному Богу известно, как этот негодяй назовет себя завтра. Но это будет его последнее имя! Он хотел довести меня до бешенства – и он своего добился. Сейчас мне хочется выгрызть ему сердце. Ничего лучшего я пока придумать не могу. Но я еще придумаю, и он пожалеет, что родился на свет!
IX
ПЛАТЬЕ ИЗ ТАФТЫ
Эшалот, оставшийся после ухода Кадэ-Любимчика в одиночестве, казалось, вырос на целую голову. Одну руку он сунул в дырявый карман своего лоскутного халата, другую упер в бок. Картина! – произнес Эшалот. – Я представляю, как забегают мысли в глубинах моего мозга в тот миг, когда я увижу, что тайна вырвалась на волю и взмыла над самыми высокими деревьями девственного леса, в тени которых пряталась столько лет. Правда, мне самому подошел бы более мирный секрет, связанный с каким-нибудь тихим семейством, удалившимся в свой родовой замок среди полей и рощ, а не эта сложная история со множеством декораций, вроде как у старика Франческо в третьем действии «Мнимого отшельника на Этне». Выгодно, но уж очень опасно! Я же должен служить образцом спокойствия и добронравия для молодежи, а сам собираюсь воспользоваться кучей пакостей, хоть и не намерен уронить своей чести!
Эшалот, гордо вскинув голову, сделал несколько шагов по своей тесной комнатенке, но вскоре его сияющее самодовольством лицо несколько омрачилось.
– Нет, я не проник в суть этой тайны! – грустно вздохнул он. – Но предложения господина Тюпинье и мои собственные подозрения проливают некоторый свет… Черт побери! Все-таки я ничего не понимаю. И вместе с тем ясно, что в нынешних обстоятельствах разгадка имеет особое значение… Ах, Господи! Будь я поученее!
