— Следствие только что начато, — устало и просту-женно прогудел инспектор Себастьян. — Мы вступили в контакт с представителями фирмы. О дальнейшем расскажем на специальной пресс-конференции.
Молодой человек стал расспрашивать, удалось ли найти владельца машины и не мафия ли это сводит счеты. Тут же Эрликон мертвеющей рукой выключил телевизор.
Он испытывал ужас перед любым насилием. Почему — сказать трудно, за всю жизнь ему ни разу не пришлось испытать сколько-нибудь серьезных побоев, не говоря уже об участии в каких-то горячих делах. Институтские программы по дзюдо и ментальному каратэ были для него дисциплинами весьма теоретическими, тем паче что его специализация как аналитика определилась с первого курса и жестких оперативных нормативов к нему никто не предъявлял.
Тем не менее страх перед той частью мира, где царит культ силы, а интеллект и эрудиция — ничто против хитрости и жестокости, жил в нем всегда. Думаю, что корни этого уходили в прошлое, когда над Эрленом ежедневно и еженощно измывалась орава сверстников, слабейший из которых был в два раза сильнее его. Такая жизнь, как ни странно, не озлобила Эрликона, хотя я ничуть бы не удивился, если бы с годами он превратился в демона, но воздвигла в душе те самые цитадели и казематы, которые некогда столь поразили Ингу. В нем же остались страх и желание отгородиться от всех этих «чисто мужских потребностей самоутверждения» при помощи кулаков, лидерства и выхода здоровой агрессивности.
Освоив — с великими муками и великим упорством — самую мужественную и полную смертельного риска профессию, Эрлен надеялся, что обошел свои комплексы с черного хода. Однако тот путь, на который увлек его маршал, воскресил былые кошмары, и притом настолько живо, что, не высидев и минуты у погашенного телевизора, Эрликон сполз на пол со стула и прижался ухом и щекой к холодному полу. Страх и чувство отвращения терзали его. Отвращение к той пакости, в которую окунулся, взяв карту за омерзительным для него столом, и страх перед тем, что неведомый банкомет получил право предъявить счет, ибо известна участь взявшего меч.
В таком положении, лежащим на полу, и застал его Кромвель.
— Что такое? — нахмурился маршал. — Солнечный удар? Переутомление? Ты не ранен?
— Джон. Зачем вы их убили?
— А как же? Их непременно надо было застрелить. А, кажется, понимаю. — Дж. Дж. посмотрел на дистанционный пульт, который Эрлен все еще сжимал в руке. — Приступ раскаяния. Странно, странно… совсем не похоже на Институт Контакта. Ты же разведчик!
— Могли бы обойтись как-нибудь, — сквозь судорогу проговорил Эрликон.
— Обойтись… Я знаю, чего тебе не хватает. Торжественности. Золоченых риз. Все слишком вульгарно. Что ж, дело поправимое. Когда приедут следующие, купим пару дуэльных пистолетов с инкрустацией, облачимся в мантии… Балда! Это ублюдки, скоты! Знаешь, каких дел они натворили на своем веку? Если тебе этого мало, утешай свою совесть тем, что нас разыскивает полиция и скоро, возможно, посадят в тюрьму. Пиредра, увы, передачи нам не пришлет. — Однако теоретическая часть волновала маршала куда больше. — И это ученик Скифа, — удрученно качал он головой.
— Скиф убивал на войне.
— На войне, на войне, — радостно согласился Кромвель. Глаза его вновь сделались пустыми и темными. — Как сейчас на Валентине. Вот только скажи мне — кто эту войну организовал? Ты газеты читаешь? Нет, ты меня разочаровал… горько разочаровал. Приказ такой: съешь вот таблетку на сон грядущий — и без разговоров.
Накачанный транквилизаторами, Эрлен заснул, и сон его был беспокоен.
Вторник, девятнадцатое сентября, последний день перед соревнованиями. Кромвель взвинтил темп подготовки до предела. Наконец-то привезли подогнанную под Эрликона «кишку Маркелова», сиречь автономную систему жизнеобеспечения, упрятанный в которую пилот и должен был управлять самолетом без помощи осмеянного карлойда. Дж. Дж. долго втолковывал Вертипороху, что от того требуется на монтаже, и выразил при этом мрачную готовность собственноручно пристрелить и самого механика, и всю его родню в случае какой-либо путаницы. Потом отправился с Эрликоном на медицинскую комиссию — и там морочил головы врачам, затем в судейскую коллегию, где морочил головы судьям, дальше — в музыкальный магазин и снова на монтаж, где шестеро киборгов под присмотром Вертипороха колдовали над сотнями контактов уже погруженной во чрево «Милана» многослойной, в бесчисленных отростках капсулы.
В этот же, последний день у них побывал и последний посетитель. Этому визиту пилоты были обязаны бесконечным телевизионным программам, в которых Стимфал переживал наступление любимых игрищ — экран заполняли самолеты, летчики, менеджеры и — нескончаемая реклама самых невероятных фирм, спешащих заявить о себе в этом вавилонском столпотворении. Глядя на это, Кромвель все больше наполнялся злостью и в конце концов не выдержал.
— Больше не могу, — свирепо объявил он. — Иду на нарушение закона. И не спорьте со мной. Эрли, телефон.
— Два, четыре, два, — диктовал маршал, — десять, шесть, девять, восемнадцать. Алло, Шейла? Да, я. Да, люблю. Скажи этому ковбою, пусть едет.
Приехавший с Шейлой ковбой оказался маленьким невзрачным человечком в длинном, до пят, плаще и надвинутой на глаза шляпе. Разговор занял не более двух минут. Эрлен вывел привычные Эй-Ти-Эй на четырех бланках договора, человечек вручил ему чек на десять тысяч, ролик скотча, весьма похожий на тот, которым Эрликон заклеивал замок на чердаке Дворца музыки, и с тем исчез. Парень, сминая чек, с треском разлепил клейкую ленту — по всей длине очень красивые сине-белые буквы складывались в надпись «МАЛЬБОРО».
— Наклеишь на стекло шлема, — объяснил Дж. Дж.
Эрлен снова посмотрел на чек. Десять тысяч. Примерно столько же ему заплатили за весь прошлогодний чемпионат.
— Вот об этом забудь, — порекомендовал Кромвель. — Или сразу вышли по почте Бэклерхорсту, все равно он еще пять тысяч выдерет у нас из гонорара.
— Как это?
— Вот так. У нас нет договора о рекламе, и сразу после этапа ассоциация оштрафует фирму, а фирма — нас. На пятнадцать тысяч.
Эрликон перевел взгляд с маршала на сочувственно улыбавшуюся Шейлу и обратно:
— Джон… На шлем наклеить… Шлема же в кабине никто не увидит!
— Что ты говоришь! — изумился Кромвель. — Какой сюрприз! Не валяй дурака, телевидению разрешили снимать в проходах, тебя покажут, когда ты будешь садиться в самолет.
— Да это же меньше минуты!
Глаза у Кромвеля стали прямо-таки белыми от ярости, и заговорил он жутким ледяным тоном:
— Догадывался я, что Институт Контакта — сплошные говнососы и говнососики; прекрасно, Эрлен Терра-Эттин, просто замечательно, так и вижу: идем по полосе, а пилоты показывают на нас пальцами — кто это? Это Эрликон, и с ним еще другой, Джон Кромвель, я хорошо его знал, смотрите на дурака, пока не убежал… Они настолько летать не умеют, что даже самая поганая фирма не доверила им своего лейбла… Да, друг мой, пятнадцать тысяч, да, тридцать секунд, но эти секунды спасут нашу честь, если ты понимаешь, о чем я говорю!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
