Дронов утвердительно закивал головой:
— Разумеется, помню, Сергей Тимофеевич. Он еще про то, как мамаша из него музыканта пыталась сделать, рассказывал, как самый заправский комик. Так что?
— Митя Лыков погиб на прошлой неделе в перестрелке с полицаями. Геройский был парень, — на одном дыхании вымолвил Сергей Тимофеевич и, не прибавив больше ни слова, перешагнул через порог.
Оккупированный Новочеркасск жил своей, искалеченной немцами жизнью. Даже небо над ним всегда казалось теперь потускневшим. С утра и до ночи на центральных улицах и площадях слышалась чужая гортанная речь, к которой никак не могли привыкнуть обыватели. Проносились автомобили, легковые и пятитонные трехосные грузовики, в кузовах которых сидели озябшие солдаты с короткостволыми автоматами, переброшенными на грудь. Высекали искры из мостовых танки и бронетранспортеры, а иногда и целые батальоны маршировали на площади у собора. Солдаты хриплыми голосами распевали песни о великой Германии и ее непобедимой армии, но в стылом воздухе уже не так уверенно звучали слова о том, что «сегодня нам принадлежит Германия, а завтра весь мир». Война уже успела сорвать былой бравый лоск с оккупантов. Лица мальчишек из Кельна и Гамбурга, Мюнхена и Берлина уже не были такими бравыми и улыбающимися, как в июле сорок первого, когда их обладатели с белозубыми улыбками позировали перед репортерами из «Фелькишер беобахтер» и камерами кинооператоров из кинохроники. Да и почтамты уже не ломились от посылок, отправлявшихся «нах фатерлянд».
Уже догорал сентябрь, и небо над городом было теплым и нежным. На Московской и Платовской улицах мостовые были заляпаны жирными пятнами солярки, а грохот танков и бронетранспортеров не смолкал над городом. Вместе с танками, на броне которых сидели по два, а то и по три гитлеровца, уплывали звуки губных гармошек, оставляя в сыром воздухе какой-то грустный мотив.
Переходя у почтамта широкую улицу, Александр Сергеевич остановился возле афишной тумбы. Ветер рвал клочья объявлений и комендантских приказов, адресованных населению. Нащупав в кармане очки, Якушев извлек их оттуда и оседлал ими свой рыхлый нос. Неожиданно поймал себя на мысли, что ищет то самое страшное объявление, в котором за выдачу его любимого ученика Зубкова немецкий комендант уже сулит десять тысяч рейхсмарок. Не найдя, успокоенно вздохнул и даже не раскашлялся от набившегося в легкие сырого воздуха. «Где-то он, Мишенька. Может, перешел уже через линию фронта, завершив в Новочеркасске свои опасные подпольные дела, и сражается сейчас под Сталинградом. Сохрани бог его лихую голову, которая после войны и для мелиорации пригодится».
Отклеивавшийся лист трепетал на ветру, и, чтобы его прочесть, Якушев вынужденно прижал его внизу двумя пальцами к холодному цементу. Это был последний номер «Новочеркасского вестника», редактировавшегося неким профессором Шацким.
Раньше, при Советской власти, выходила в городе газета «Знамя коммуны», которую Якушев с удовольствием прочитывал, что называется, от корки до корки. В том же самом помещении выпускался и теперешний «Новочеркасский вестник». И самое обидное, что на двух страницах его нередко мелькали те же фамилии, что и раньше на страницах городской «Знамя коммуны». Только писали эти спасавшие свои шкуры люди уже не о стахановцах паровозостроительного завода, не о колхозниках станицы Кривянской и не о студентах политехнического института, а о приверженности иных горожан к новому порядку, об их готовности ревностно исполнять все указания городского коменданта и городского головы Иванова.
Одного из тех, кто писал в газету, Александр Сергеевич вспомнил. Это был долговязый респектабельный брюнет, приходивший в техникум ознакомиться с подготовкой к началу нового учебного года. Узнав о том, что Якушев когда-то учился в консерватории и даже дебютировал в опере «Борис Годунов», он проникся к нему симпатией и открылся в том, что ведет музыкальную картотеку-фонотеку, коллекционирует редкие пластинки и даже не то шутя, не то серьезно обмолвился, что готов записать голос Александра Сергеевича. Старик Якушев вяло махнул рукой:
— Э-э, батенька, поздно обратились… Съела мой голос проклятая астма. Давно уже съела. Так что, к сожалению, обогатить вашу коллекцию не могу.
С тем тогда и ушел этот респектабельный репортер. А теперь его подпись стояла под пространной информацией, озаглавленной «В германской комендатуре».
— Тьфу! — сказал Якушев и обошел тумбу с другой стороны.
Щуря подслеповатые глаза, он с интересом продолжал читать все наклеенные на нее бумажные листы, с грустью думая: «А ведь в городе в эти дни словно в капле воды отражаются все события времени. И не только события, но и все характеры и судьбы человеческие. Миша Зубков подрывает фашистов, а этот музыковед прославляет комендатуру фашистскую».
В новом приказе коменданта и на этот раз шесть параграфов из двенадцати заканчивались устрашающим словом «расстрел».
— Нет, нельзя так, господин комендант, — бормотал себе под нос Якушев. — Если вы перестреляете все население, кто же вас самого тогда на первой обгорелой акации повесит.
А потом в глаза бросилась большая афиша, наляпанная густой черной краской: «Скрипач-виртуоз Чучев дает благотворительный концерт, весь сбор от которого поступает в пользу раненых героических солдат и офицеров германской армии». Лохматые брови Якушева хмуро сомкнулись, и он тихо прошептал:
— Эх, Костя, Костя, а ведь в Нью-Йорке и Париже, где ты выступал, как шестилетний скрипач-феномен, афишки-то были покрасивее. Выходит, что и тебя втоптали в свое болото фашистские холуи, чтобы именем твоим прикрыться. А впрочем, что бы ты мог сделать, если бы выбирать пришлось между расстрелом и этим концертом?
Чуть пониже Александру Сергеевичу бросился в глаза не очень крупный заголовок. Да и текст под ним был набран неброским шрифтом. Сделав полшага назад, старый Якушев прочел: «Душем холодной воды для московских диктаторов должен стать провал их попытки наступления под Сталинградом». Глаза его так и схватывали этот короткий текст, за которым угадывалось стремление писавшего обойти молчанием подробности. Влажно стало от радости под стеклами очков. Достав не первой свежести носовой платок, старик прочел вторично заметку, и глаза его ярко заблестели. Отходя от тумбы, он громко забормотал:
— Орали, орали, что Сталинград вот-вот будет уничтожен, а оказалось, что наши там еще и наступают. Не научил вас как следует врать господин Геббельс. Значит, не сдают наши Сталинград. В гражданскую отстояли город на Волге от белых, а теперь бьют фашистов.
Он остановился в своих размышлениях и вдруг отчетливо представил, как бьются две силы за каждый квартал полуразрушенного города, и сила, которую весь мир считал было сломленной, стала брать верх, ошеломив своим упорством противника. И ему воочию представились, будто они были перед глазами, обугленные кварталы Сталинграда, кровь на улицах и площадях, роты красноармейцев, бегущих, стреляя из автоматов, за дрогнувшей цепью гитлеровцев, низко летящий самолет, атакующий отступающих фрицев. И конечно же его Веня, стреляющий из задней кабины.
И, позабыв обо всем, он ускорил свои шаги по пути домой, издавая холодными губами «трум турурум», потом запел: «Гром победы раздавайся, в хвост и в гриву фрицев бьют». И опять совсем уже восторженно: «трум турурум». С этими сумбурными восклицаниями Якушев и добрался до своего дома и стал нетерпеливо стучать кулаком в дверь парадного. Он привык к тому, что стучать приходилось долго, обессиленная Надежда Яковлевна не сразу откликалась на его зов. То утепленные галоши искала, то старенькую телогрейку не враз надевала в рукава. Но сейчас она отворила быстро и, морщась от бившего в лицо ветра, провела мужа в кухню, где было теплее, чем в других комнатах их дома. Якушев сразу не заметил встревоженного выражения на ее лице.
— Наденька, — обратился он к ней тихо и грустно, — вынь, пожалуйста, из моего пальто пайку хлеба. Я в техникум за ней заходил.
Против ожидания она никак не прореагировала на его слова. Прижимая к иссохшей груди руки, после долгой паузы она промолвила встревоженным шепотом, отрешенно глядя мимо него:
— Саша, ты мне не объяснишь?
— Что именно, милая Наденька? — стаскивая с себя ветхое демисезонное пальто, спросил Якушев. По ее растерянному лицу он сразу же догадался — случилось что-то необычное.
— Саша, — повторила она, испуганно озираясь. — Тут, пока тебя не было, приходил староста.
— Сигара, что ли? — переспросил он, вспомнив длинного смуглолицего блюстителя нового порядка в их околодке, которого люто теперь ненавидела вся Кавказская и вся Аксайская улицы. — Ну и что же?
Стараясь набрать побольше воздуха в грудь, чтобы не расплакаться, она произнесла:
