Стараясь набрать побольше воздуха в грудь, чтобы не расплакаться, она произнесла:
— Он сказал, что тебя вызывают в гестапо. Завтра в десять.
— В гестапо? — удивленно повторил старик, и голос его заметно дрогнул.
В Новочеркасске дом на Московской улице в самом центре города, в котором теперь вместо горотдела НКВД размещалось гестапо, пользовался невеселой славой. Многие из приглашенных туда сограждан Александра Сергеевича открывали дверь в обложенной голубым и черным кафелем стене, но далеко не всегда возвращались обратно. Этот дом нередко поглощал своих посетителей, для которых открывалась дорога «туда» и далеко не всегда «обратно».
— Странно, — сказал Александр Сергеевич. — Неужели кто-нибудь пронюхал, что мы давали приют Мише Зубкову, и донес об этом.
— Не думаю, — тихо возразила супруга. — В тот раз вы все обставили достаточно конспиративно, и при том прошло так много времени.
Александр Сергеевич тяжко вздохнул.
— Нет, — более уверенно произнес он. — Тут что-то еще. Мишенька ни при чем.
Якушевы провели беспокойную ночь, стараясь в своих разговорах убедить друг друга, что ничего катастрофического пока в их положении нет. Под утро они смолкли, обессиленные бессонной ночью. Надежда Яковлевна встала по привычке первой, а муж ее проснулся от неприятного царапающего скрежета кочерги, выгребающей из печки сгоревший уголь-орешек. Он долго брился своей последней золингеновской бритвой — все остальные были давно за бесценок спущены на толчке. Мысли его были заняты совершенно другим, и по рассеянности он даже порезался. От жидкого эрзац-кофе категорически отказался, и суровая в тех случаях, когда назревало какое-нибудь испытание, Надежда Яковлевна неодобрительно заметила:
— Возьми себя в руки, Саша. Тем, что расслабишься, судьбе не поможешь.
— А я что? — сорвался вдруг Александр Сергеевич. — Сдаваться на милость им, что ли, иду, клятву на верность Гитлеру, что ли, давать? Мы еще поглядим, кто кого.
Ямочки на пожелтевших щеках жены одобрительно вздрогнули, когда она сказала:
— Запальчивость, Саша, при таких обстоятельствах тоже плохой советчик. Сила, которая может карать, не на твоей стороне, а на их. Однако ты уже одевайся, потому что без двадцати десять, а немцы народ пунктуальный, что так, то так.
Когда Александр Сергеевич вышел из парадного, со стороны Кавказской улицы, подскакивая на булыжной мостовой, уже спускался темно-синий «опель-адмирал».
«Ишь ты, какой почет, — подумал Якушев, изучивший марки немецких легковых автомобилей. — Значит, зачем-то я им понадобился. Если бы не это, могли бы и обыкновенный „черный ворон“ прислать».
Он вышел на мостовую, когда автомобиль, резко затормозив, остановился. Хлопнула дверца, ему навстречу вышел немецкий офицер с туго перепоясанной ремнем талией.
— Битте айн фраге. Зи ист герр Якушев?
— Я, я, — подтвердил Александр Сергеевич.
— Битте шён, — проговорил немец в хорошо отглаженной эсэсовской форме. — Мы должны шнель. — И распахнул заднюю дверцу.
Отвесив поклон, Александр Сергеевич тяжело залез на заднее сиденье, и автомобиль, описав полукруг, помчался в сторону центральной части Новочеркасска, не оставляя больше никаких сомнений, что едет он на Московскую улицу. Старик видел перед собой прямой затылок немецкого офицера, идеально подбритый внизу парикмахером. За все пятнадцать или двадцать минут езды тот ни разу не обернулся, и это в чахлом теле Александра Сергеевича возбудило тревогу. «Если решили убивать, то хотя бы без пыток убили», — подумал он, тяжело вздохнув.
Словно во сне, сдерживая неровное астматическое дыхание, поднимался он на второй этаж, потом на мгновение остановился у массивной двери, за которой тотчас же скрылась фигура сопровождавшего офицера. Через минуту тот вышел, и, осклабившись, закивал головой:
— Битте, битте, герр Якушев.
Александр Сергеевич переступил порог и оказался в очень длинной комнате с панелями не то из дубового, не то из отделанного под орех дерева. Стараясь подавить волнение, он напряженными шагами, близоруко щурясь, двинулся вперед. Издали фигура человека, сидевшего за письменным столом, показалась ему безнадежно затерянной в просторах этого кабинета. Но по мере того как он делал вперед шаг за шагом, она вырастала, и подслеповатый Александр Сергеевич понял, что он ошибся. В этом он окончательно убедился, когда человек поднялся над столом, чтобы его поприветствовать. Нет, он был отнюдь не малого роста и крепко сложенным. Якушев увидел на его плечах витые, под серебряный цвет, узенькие погоны и чуть не вздрогнул от неожиданности. «Генерал, — промчалось в его сознании. — Не какой-нибудь замухрышка ординарный гестаповец, а эсэсовский генерал. Нечего себе сказать — ситуация. Так вот он у кого удостоился приема». Все это неприятно насторожило Александра Сергеевича. А немец тем временем подошел к нему и, протягивая руку, вдруг сказал на чистейшем, без какого-либо акцента, русском языке:
— Генерал Флеминг. Будем знакомы, господин Якушев. У него были глубоко посаженные голубые глаза, чуть вьющиеся белокурые волосы, тонкие губы неширокого рта в прямую жесткую складку. Над левой бровью набухший красноватый шрам. Это было лицо скорее доброго человека, нежели злого, по человека, очевидно привыкшего повелевать и не терпевшего противоборства и возражений. «Вероятно, он здесь самый главный, — пронеслась короткая мысль в распаленном ожиданием сознании старика. — Едва ли у них в Новочеркасском гестапо могут быть два генерала».
Пожимая протянутую руку, Якушев скользнул глазами по гладкой, полированной поверхности письменного стола. За исключением трех телефонов — двух зеленых и одного красного — да еще тонкой раскрытой папки, на нем ничего не было. Со стены с большого портрета не очень добрым взглядом, скосив глаза, смотрел на Якушева Гитлер из-под своей челки. Чуть выше локтевого сгиба на рукаве его юнгштурмовки белела повязка, а на ней свастика, как черный тарантул, изготовившийся к прыжку. Немец снова подошел к своему жесткому креслу, тонкими холеными пальцами раскрыл папку и, бегло заглянув в нее, мягким баритоном, в котором не было никаких ноток недоброжелательства, проговорил:
— Так. Якушев Александр Сергеевич, преподаватель математики и геодезии. 1885 года рождения. — Генерал строговато посмотрел на своего посетителя и прибавил: — Если я буду допускать в своей речи какие-нибудь неточности, прошу покорно, господин Якушев, поправляйте сразу. Это поможет нам вести диалог. Ваш сын в рядах Красной Армии сражается против рейха. Так?
— А вот тут вы ошиблись, — поправил было Александр Сергеевич. — Два сына.
Но белокурый генерал резко покачал головой, тем самым возражая ему, и жестко повторил:
— Один сын, Александр Сергеевич. Теперь только один.
— А второй?
— Второй уже не сражается.
— Убит? — ошеломленно вырвалось у Якушева, и у него задрожала челюсть.
— Нет, не убит, — спокойно сказал немец, и его рука, лежавшая на раскрытой папке, увенчанная драгоценным сверкающим перстнем, не дрогнула. — Второй ваш сын находится у нас в плену. Он взят в плен под Таганрогом.
— А где сейчас?
— Этого я не знаю, — пожал плечами с расшитыми серебром погонами немец. — У нас много ваших командиров и красноармейцев в плену, и навести о нем справку было бы крайне затруднительно, — сухо закончил он.
Воцарилось молчание. Немец с нескрываемым интересом наблюдал за каждым движением своего собеседника, но в его голубых глазах Александр Сергеевич не мог обнаружить какого-либо злорадства. Наоборот, лоб под шапкой белокурых волос прорезали морщины, рожденные раздумьем, и голос его стал значительно мягче, когда он сказал, снова кладя на раскрытую папку холеную ладонь: — Одно могу заявить вам с предельной точностью, потому что мы, немцы, народ весьма педантичный. В списках погибших в плену вашего сына нет.
— Спасибо и за это, — не поднимая головы, сказал Якушев, — хоть за это спасибо, господин Флеминг.
В большом кабинете воцарилось молчание. Заложив руки за спину, немецкий генерал пересек его от стены к стене, потом круто повернулся на скрипнувших каблуках.
— Александр Сергеевич, господин Якушев — сказал он своим хороню поставленным баритоном, — в этом помещении вы можете себя чувствовать, как дома. И ради бога, позабудьте всякие рассказы о том, что все немцы, которые служат в гестапо, только и делают, что выворачивают русским руки, прижигают их каленым железом, немилосердно бьют, хотя и это, к чему мне скрывать, бывает нередко… Но не в моем кабинете. — Он горько вздохнул и снова развел выхоленными руками: — Война — это суровое время, когда компромиссного решения нет. Либо ты врага, либо он тебя.
Александр Сергеевич неожиданно ухмыльнулся, и эта ухмылка не осталась Флемингом незамеченной.
